Это, конечно, очень отрадные ноты. Странно только, почему классика вспомнила о своем родстве с революцией лишь после четырехлетнего раздумья? Осторожность поистине – классическая… Но так ли уж верно, что «неоклассика» Ахматовой, Верховского, Леонида Гроссмана и Эфроса есть «дитя и суть революции»? Насчет «сути» это уж, конечно, хвачено сгоряча. Но если неоклассика есть «дитя революции», то не в том же ли самом смысле, как и… нэп? [Там же]

Список имен, определяющий неоклассику, тенденциозно противоречив. Если Ахматова революционна эстетически, то отстраненно жертвенное отношение к революции мало соотносилось с готовностью солидаризироваться с ее прогрессистским, цивилизаторским потенциалом, который эксплицировал в мандельштамовской формуле Святополк-Мирский.

В рецензии на книгу Верховского «Солнце в заточеньи» (Пг., 1922) М. Кенигсберг верно определил разницу между классицистическими и стилизаторскими тенденциями умеренного полюса зрелого модернизма:

…интересно отметить, что от классицизма акмеистов Верховского отличает его стилизация (однако не выходящая за пределы русской классической лирики XIX века). В то время как акмеисты – поэты современного русского языка и современной культуры, Верховский – современник Боратынского и Вяземского и по языку, и по тематике. «Символизм» же им окончательно «преодолен», хотел ли он того или нет [Кенигсберг 2012: 348]289.

По-видимому, Эфрос игнорировал эту разницу при формировании общего «фронта» неоклассиков. Для верного понимания формулы Мандельштама она, однако, была существенна, так как (модернистский) классицизм предполагал более разнообразную и новаторскую (революционную) работу с литературной традицией, чем лишь ее тематическая и формальная имитация в рамках ностальгического культурного ривайвелизма. Как мы видим по высказываниям Троцкого и других критиков, они нередко в полемических целях сводили эти две в общем разные установки (в каких-то формально-тематических чертах, однако, могущие совпадать) к общему «пассеизму».

Стихи самого Эфроса относились к наименее интересным поэтическим материалам сборника. В то же время Эфроса можно было обвинить в конъюнктурной попытке легализовать умеренных модернистов при помощи революционной риторики. Из представленных в сборнике поэтов Троцкий характерно не упомянул Мандельштама и Ходасевича, которые наиболее удачно, эстетически и концептуально убедительно совмещали классицизм и революцию, что среди прочего нашло воплощение в их раннесоветском переосмыслении идеи translatio.

Известно, что в это время Троцкий присматривался к Мандельштаму, зондируя творческие кадры на предмет их полезности новому строю290. В письме от 10 сентября 1922 года С. Городецкому и А. Воронскому Л. Троцкий спрашивал: «К какой группировке принадлежат О. Мандельштам, Лидин и каково их отношение к Замятину?» [Галушкин 2006: 515] Ответ А. Воронского от 11 сентября вполне мог быть расценен как право на «попутничество»:

О. Мандельштам ни к какой группировке сейчас не принадлежит. Начинал с акмеистами, охотно сотрудничает в сов<етских> изданиях. Настроен к нам положительно. Пользуется большим весом как хороший знаток стиха, талантлив. Стихи индивидуалистичны. К Замятину никакого отношения не имеет… [Там же]291

Таким образом, проходя мимо участия Мандельштама в компрометирующей группировке неоклассиков, Троцкий, быть может, давал ему шанс.

Вряд ли Гиммельфарб и Троцкий, клеймя эфросовский «революционный классицизм», осознавали его исток в «Слове и культуре» Мандельштама. Этот исток был, однако, очевиден для литературного окружения Мандельштама, в особенности для тех, кто разделял положения его статьи. Это прежде всего касается неоклассического круга журнала «Гермес». Рецензируя в его первом (машинописном) номере «Лирический круг», Б. Горнунг писал о статье Эфроса:

Некоторые положенья, которые при известном терпеньи извлекаются из его статьи «Вестник у порога», весьма близко подходят к платформе, занимаемой и редакцией Hermes’а. Но прежде всего ставит в тупик стиль автора. Подумав, можно решить, что его, наверное, смутила статья О. Мандельштама в «Драконе» («Слово и культура»). Но поражает эфросовская наивность и восприимчивость: не всякому же дано писать под Гераклита. И как не заметила редакция «Лир. круга», что то, что блестяще удалось Мандельштаму, не под силу эфросовскому стилистическому таланту [Горнунг 1922: 154–155]292.

Разумеется, Горнунг понимал, что не только стилистически «Вестник у порога» обязан «Слову и культуре». Но признание, что платформа «Гермеса» и «Вестник у порога» лежат в одном неоклассицистическом русле, ведущем непосредственно к Мандельштаму, оставляло Горнунгу право сосредоточить свою критику в основном на плане выражения статьи Эфроса и только в частностях обращаться к ее содержательному плану. Здесь Горнунга приводит в раздражение демагогическая попытка Эфроса ангажировать «пророчественность искусства» (см. [Эфрос 1922: 60]):

Настолько же, насколько философия всегда запаздывает и только осмысливает уж пройденный путь, – настолько же искусство задолго вперед сигнализирует о надвигающейся перемене, и ясность его отметок так велика, что, когда впоследствии, уже с позиций философского ретроспективизма, изучаешь и оцениваешь эти сигнальные знаки, они и в самом деле становятся предвещаниями, сбывшимися с неумолимой роковой точностью [Эфрос 1922: 61].

Найденная таким образом социальная востребованность искусства, верифицирующая предсказание о том, что «сейчас у порога стоит вестник классики» [Там же: 66], вызывает отповедь Горнунга:

…более чем сомнителен взгляд на искусство, сигнализующее вперед политические событья, и философию, их post factum осмысляющую [Горнунг 1922: 155].

Говоря о критических откликах на статью Эфроса, которые косвенно включали в свою орбиту и Мандельштама, отмечу также перепечатанную с небольшими дополнениями статью А. Е. Редько «У подножия африканского идола. Символизм. Акмеизм. Эго-футуризм» (Русское богатство. 1913. Июль. № 7) в его книге 1924 года «Литературно-художественные искания в конце XIX – начале ХХ вв.». Редько дополнил свою критику акмеизма десятилетней давности выпадами против «Вестника у порога»:

Пришел акмеизм, впоследствии заявивший претензию на право считаться предтечею русской революции, ее литературным провозвестником. В какой мере основательна эта претензия, мы увидим из дальнейшего. <…>

Впоследствии – мы уже упоминали об этом – акмеизм, хотя и робко, но заявил свою претензию на звание провозвестника разразившейся революции. Как видит читатель, это простое недоразумение, самовнушение. Провозвестники революции, ставившие своей задачей в критику бытия не вдаваться и поправок в бытие не вносить, – странные, конечно, провозвестники революции. На самом деле, революция пришла, чуждая всем настроениям, которыми жили литература и искусство в рассматриваемый период, и, конечно, без всяких провозвестников [Редько 1924: 91, 95].

Здесь Редько, сходно с Мочульским, разводит эстетическую и политическую области и указывает на неправомерность неоклассицизма 1920‑х годов, наследующего акмеизму 1910‑х годов, претендовать на звание провозвестника социальной революции, если его предполагаемая революционность ограничивалась только эстетической областью.

Об отношении самого Мандельштама к «Лирическому кругу» можно судить по его пренебрежительному отклику в статье «Литературная Москва» и – с некоторыми оговорками – по воспоминаниям Н. Мандельштам:

<…> при полном отсутствии