но развития здесь все-таки никакого не будет. Временное повторение, не имеющее никакой внутренней связи, и не имеет в этом смысле ни малейшего значения. Такою, однако, именно и является жизнь мистика. Страшно читать жалобы мистика в минуты душевного изнеможения. Эти минуты сменяются минутами просветления — и в таких переменах проходит вся его жизнь; в ней есть, таким образом, движение, но нет развития, так как в ней нет и внутренней связи, за исключением разве того неопределенно-тоскливого чувства, с которым мистик глядит и на прошлое, и на будущее; но это-то чувство уже само по себе и выражает недостаток в жизни мистика настоящей внутренней связи. Развитие личности мистика до такой степени заключено в границах метафизики и эстетики, что его нельзя назвать историей, или если и можно, то лишь в том же смысле, в каком говорят об истории растений. Мистик умирает для всего мира и весь отдается одной любви к Богу, так что развитие его жизни заключается в развитии этой любви. Как между влюбленными замечается иногда известное сходство даже в наружности, форме и выражении лица, так и душа мистика, погруженного в любовное созерцание Божества, все более и более возвращает себе в обновленном и просветленном виде утраченные ею образ и подобие Бога. Внутренние деяния мистика сводятся не к приобретению личных добродетелей, но к развитию религиозных или созерцательных. Сказать, что его жизнь состоит в последнем, однако, нельзя — это было б слишком этическим определением жизни мистика, являющейся, в сущности, одной молитвой. Молитва входит и в жизнь этика — я не отрицаю этого, — но молитва этика всегда до известной степени субъективна, содержательна и рассудительна, тогда как для мистика молитва получает тем большее значение, чем больше в ней восторженной бессознательности и пламенной любви к Божеству. Молитва служит для него единственным средством выражения его любви, единственным языком, на котором он может говорить с Божеством. Как влюбленные нетерпеливо ждут минуты задушевной беседы, когда они могут высказать друг другу свою любовь, так и мистик тоскует и ждет не дождется минуты молитвенной беседы, соединяющей его с Богом, и, если наслаждение влюбленных их тихой беседой ничуть не уменьшается от того, что им нечего сказать друг другу, то тем менее наслаждение мистика. Напротив, он испытывает тем больше блаженства от своей молитвы, тем больше счастья от своей любви к Богу, чем менее в них содержания, чем бессознательнее он отдается им, чем сильнее уходит и исчезает в них всем своим существом.

На мой взгляд, в любви мистика и его отношении к Богу заметна, однако, некоторая навязчивость. Никто не станет отрицать того, что человек должен любить Бога всею душою, всеми помышлениями своими, или того, что такая любовь не только долг, но и высшее блаженство человека, тем не менее из этого не следует, что мистик имеет право пренебречь во имя этой любви к Богу условиями действительной жизни, в которые он поставлен самим же Богом. Пренебрегая ими, он пренебрегает и любовью Бога к себе или требует от Него иного выражения этой любви, чем то, которое угодно было проявить Ему. Сюда вполне применимы слова пророка Самуила: «Покорность лучше всякой жертвы». Навязчивость мистика может принять и еще более опасную форму в том случае, если он основывает свои отношения к Богу на уверенности быть благодаря той или другой случайности особым избранником и любимцем Божьим. Такой уверенностью мистик унижает и Бога и себя; себя — потому что вообще унизительно отличаться от других благодаря какому-либо случайному обстоятельству; Бога — потому что таким путем превращает Его в идола, а себя — в Его любимца.

Кроме того, мне не нравятся жизненная дряблость и слабость мистика, являющиеся его постоянными отличительными чертами. Разумеется, вполне естественно, что человек желает в глубине души удостовериться в искренности и правдивости своей любви к Богу, чувствует время от времени побуждение проверить это высокое чувство, — кто станет отрицать похвальность такого побуждения? Тем не менее никому не следует предпринимать эти поверки ежеминутно. Душевное величие человека выражается именно его непоколебимою верою в любовь Бога к себе, а эта вера влечет за собою и веру в искренность своей любви к Богу, и радостную покорность Его воле, выражающиеся примирением с теми жизненными условиями, в которые он поставлен Богом.

Не могу я, наконец, сочувствовать жизни мистика еще потому, что смотрю на нее как на измену миру, в котором он живет, и человечеству, с которым он связан кровными узами и с которым мог бы вступить в самую тесную связь, если бы не заблагорассудил сделаться мистиком. В большинстве случаев мистик выбирает одинокую жизнь, — но вопрос в том, имеет ли он право сделать подобный выбор? Мистик не желает обманывать людей и напрямик заявляет, что не хочет иметь с ними никакого дела; вопрос опять-таки в том, имеет ли он право поступать таким образом. Я враг мистицизма в силу самого положения своего как семьянина и отца. В семейной жизни есть уже свое святая святых; будь же я мистиком, мне пришлось бы иметь еще личное святая святых, вследствие чего я был бы плохим семьянином. Так как я вообще того мнения (которое разовью впоследствии), что каждый человек должен жениться, и уж, конечно, не для того, чтобы быть плохим семьянином, то ты легко поймешь мое нерасположение к мистицизму.

Крайний и односторонний мистик становится в конце концов до того чуждым миру, что даже самые близкие, кровные отношения к людям теряют для него всякое значение. Между тем вовсе не в этом смысле сказано в Писании, что должно любить Бога больше отца и матери, — Бог не настолько себялюбив. Бог также и не поэт, желающий мучить людей страшными коллизиями, а нельзя ведь и представить себе ничего ужаснее положения людей, если бы между любовью к Богу и любовью к людям, которую Он сам же вложил в наше сердце, действительно существовала подобная коллизия. Ты, вероятно, не забыл еще юноши Людвига Блакфельда, с которым нам, особенно мне, приходилось так часто встречаться несколько лет тому назад. Он был одарен истинными и редкими способностями, но, к несчастью, слишком односторонне увлекся не столько христианским, сколько каким-то индийским мистицизмом. Живи он в Средние века, он, без сомнения, нашел бы себе убежище в монастыре; наше время не располагает такими средствами помощи, и заблудший человек, если только не исцелится вполне, гибнет безвозвратно. Бедняга Людвиг поэтому и кончил самоубийством. Мне он оказывал нечто вроде доверия, нарушая этим свою любимую теорию, по которой