<мшистый> камень на дыбы вставал» [Ходасевич 2009–2010, 2: 560], еще определенней отсылающий к превращению Петром I хаоса в космос – от «По мшистым, топким берегам / Чернели избы здесь и там» [Пушкин 1950–1951, 4: 378] из «Вступления» – к знаменитой формуле «Не так ли ты над самой бездной / На высоте, уздой железной / Россию поднял на дыбы?» [Там же: 393]. В замене «мшистый» на «дикий» видится попытка вписать в этот контекст и пушкинский «Памятник»: «И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий / Тунгус, и друг степей калмык» [Там же, 3: 376]. Кроме того, слово «дикий» семантически и по фонетическому строю необычайно притягательно для разработки мифа об Орфее в русской поэзии. Рифма «дикий – Эвридика» представляет собой «свернутый мотив» [Гин 1996: 65] орфического мифа, – основополагающей для него, как и для всякого мифа, семантической антитезы «хаос/космос».

Приведу несколько примеров использования этой рифмопары, начиная с мелодрамы Я. Б. Княжнина «Орфей» (1763): «Лишенному дражайшей Евридики / Противен весь Орфею свет. / Мне ада страшные места не дики / Душа души моей в сих областях живет». Пятистопный ямб «Орфея» Княжнина достаточно редок в метрическом репертуаре XVIII века и, по мнению М. Л. Гаспарова, «отдаленно предвещает русский драматический вольный ямб XIX в.» [Гаспаров 2000б: 68]. Вряд ли драматический вольный ямб XIX века сохранил «орфический» ореол «Орфея» Княжнина. И все же отмечу, что первое стихотворение молодого Ходасевича о мифе об Орфее «Возвращение Орфея» (1909) написано разностопным пяти- и шестистопным ямбом в форме драматического монолога, «пассеистски» воскрешающего мелодекламационные формулы классицистического театра (ср., напр.: «А сердце замерло и внемлет безотзывно» [Ходасевич 1996–1997, 1: 106] и «И сердце трепетать в груди твоей престало» [Княжнин 1991: 309]). Возможно, на это повлияла постановка – после долгого периода забвения – мелодрамы Княжнина на сцене Московского общества искусства и литературы в 1903 году – год приобщения Ходасевича-гимназиста к литературно-общественной жизни Москвы (см. его очерк «Московский литературно-художественный кружок»). Отмечу также, что Княжнин присутствует в записной книжке Ходасевича 1921 года в списке других русских литераторов, так или иначе претерпевших притеснения, – с комментарием «Ист<ория> русск<ой> поэзии (м. б., вообще лит<ерату>ры) есть история уничтожения рус<ских> писателей» [Ходасевич 1996–1997, 2: 9]. Эта запись послужила ядром для последующих статей «Цитаты» и «Кровавая пища».

В. Брюсов, «Орфей и Эвридика»: «Так смотри! – И смотрит дико, / Вспять, во мрак пустой, Орфей. / – Эвридика! Эвридика! – / Стонут отзвуки теней» [Брюсов 1973, 1: 387].

А. Скалдин, «Эвридика» (1912): «Не минется никак: дорогой дикою / Пойду туда за ней, за Эвридикою» [Скалдин 1912: 42].

И. Оксенов, «В час безмолвный за стеной…»: «Обездоленных певец! В мире холодно и дико; / Стала тенью Эвридика…» [Оксенов 1915: 33].

Ф. Сологуб, «Если замолкнет хотя на минуту…» (1920): «Стонет душа, как в аду Евридика. / Где же ты, где же, Орфей? / Сумрачна Лета, и каркает дико / Ворон зловещий над ней» [Сологуб 2020: 185].

М. Кузмин, «Вот после ржавых львов и рева…» (1921): «Стоячих вод прозрачно-дики / Белесоватые поля… / Пугливый трепет Эвридики / Ты узнаёшь, душа моя?» [Кузмин 1996: 507].

В. Мануйлов в «Голосе Орфея» (1921) экспериментирует с внутренней рифмой: «Грустно и дико кругом… / Войди, Эвридика, в дом» [Мануйлов 1984: 111].

В. Рождественский, «Овеянные пушкинскою славой…» (1960): «Пускай ветра в вершинах бродят дико / И снег идет, – в весеннем далеке / Из недр земных вернется Эвридика / С живыми перелесками в руке» [Рождественский 1985: 240].

В. Рождественский, «Я видел бедного Орфея…» (1967): «Он смотрит горестно и дико / На степь, сожженную дотла, / Зовет он: „Где ты, Эвридика?“ / А Эвридика умерла…» [Рождественский 1985: 286].

Имя Эвридики осталось в черновике «Мы»: «Нам, потерявшим Эвридику, нам / Что прелесть мудрости земным камням?» [Ходасевич 2009–2010, 1: 561]. Вместе с тем олицетворенной в Эвридике победе космоса над хаосом, искусства над смертью вторит торжество мелоса в звуковом составе строки, упоминающей об Эвридике: «О прелестях Орфеевой жены»255. Этот решающий для лирического сюжета стихотворения мотив слияния Орфея и Эвридики в мелосе служит условием для космогонического акта первотворения: «Из каменной и из звериной тьмы / Тогда впервые вылупились – мы». В черновике присутствует также вариант «прорезались» вместо «вылупились» [Там же]. Предпочтение глагола «вылупились» в беловом автографе указывает на то, что Ходасевич, как и в других случаях в этом стихотворении, отступает от собственных поэтических приемов (здесь – от автоцитирования; см. «Из дневника» (1921): «Прорезываться начал дух, / Как зуб из-под припухших десен») ради программной соотнесенности с младосимволистской мифопоэтикой – в данном случае с образом орфического яйца, из которого рождается Эрос256.

Местоимение «мы» в последнем двустишии могло бы послужить примером использования в поэзии «обобщенного мы», о котором писал Ю. И. Левин в статье «Лирика с коммуникативной точки зрения»:

Мы означает здесь и «я», и «ты», и «все» (каждый); в результате возникает коммуникация интегрального характера, и реальный читатель подключается к этому мы, вовлекаясь во внутритекстовую коммуникативную ситуацию, принимая участие в том разговоре человечества с самим собой, который дан в тексте [Левин 1998: 476].

Это «ощущение интимного единства человечества» [Там же] имеет в «Мы» мифологическую основу: стихотворение заканчивается базовой мифологемой орфизма – рождением множества из первоначального единства, о чем писал Вяч. Иванов в статье «О Дионисе орфическом» («Русская мысль», 1913, № 11), вошедшей отдельной частью в монографию «Дионис и прадионисийство» (1923).

Своим изображением «воссоединения с целым через переход в другие формы» [Иванов Вяч. 2014: 223] «Мы» перекликается со стихотворением К. Липскерова «Орфей со зверями», напечатанным в «Северных записках» (№ 11. 1916) и, по предположению Н. А. Богомолова и Д. Б. Волчека, входившим также в подтекст «Баллады» (1921) (см. [Ходасевич 1989: 395]):

Пою – Орфей – с кифарой на вершине

     Фракийских скал.

Вокруг томит, белея в дымке синей,

     Клыков оскал.

И все властней покорное рыканье

     В мой входит слух,

И все ровней тяжелое дыханье,

     Звериный дух.

И звон струны уносится далече.

Постой! постой!

Ах, мне лишь снился облик человечий!

     Я зверь лесной.

И вот я в куще сумеречной рыщу,

     Вздымая клич.

Я голодаю, разрываю пищу,

     Ищу добыч.

Рычу, кручусь, скребу когтями