Протонациональная модификация Бобровым идеи translatio studii, его утверждение о России как конечной стоянке Муз затем найдет новую инкарнацию в идее Славянского возрождения и вдохновленных ею поэтических произведениях русского модернизма.

Ориентируясь на высокие образцы античной и европейской поэзии, русские поэты-классицисты начали использовать имя Орфея для персонификации идеи translatio studii. Предвосхищая Боброва, Тредиаковский и Ломоносов модифицировали один из основных аспектов произведений на эту тему, связанных со стратегией культурного патриотизма. В «Новый краткий способ к сложению Российских стихов с определениями до сего надлежащих званий» (1735) В. Тредиаковский включил «Эпистолу от Российския поэзии к Апполину», в которой

должно <…> разуметь желание сердечное, которое я имею, чтоб и в России развелась наука стихотворная, чрез которую многие народы пришли в высокую славу [Тредиаковский 1963: 390].

В «Эпистоле» Тредиаковский широко пользуется переносом имени (translatio nominis):

Что же сладкий тот Орфей, Пиндар тот избранный,

В благородном роде сем Кенигом что званный?

В нем сестра моя всегда пела героично,

Амфионской петь бы так было с ним прилично [Там же: 392].

Тредиаковский, возможно, совмещает отсылки на два горацианских произведения – выше процитированное место о translatio из «Посланий» и сопоставление Орфея и Амфиона (Анфиона) из «Науки поэзии»:

Первым диких людей от грызни и от пищи кровавой

Стал отвращать Орфей, святой богов толкователь;

Вот почему говорят, что львов укрощал он и тигров.

И Амфион, говорят, фиванские складывал стены,

Двигая камни звуками струн и лирной мольбою

С места на место ведя [Гораций 1968: 393].

Л. В. Пумпянский, который уделял особое внимание топосу translatio в своих исследованиях русского классицизма107, называл этот топос «мифом о странствующем едином Разуме» (см. [Пумпянский 1983: 35]). Вслед за Тредиаковским этот миф в русской поэзии будет насаждать М. Ломоносов – прежде всего в оде «На день восшествия на престол императрицы Елисаветы Петровны 1748 года»:

Тогда божественны науки

Чрез горы, реки и моря

В Россию простирали руки,

К сему монарху говоря:

«Мы с крайним тщанием готовы

Подать в российском роде новы

Чистейшего ума плоды».

Монарх к себе их призывает,

Уже Россия ожидает

Полезны видеть их труды [Ломоносов 1965: 123].

В статье о IV оде А. Кантемира «В похвалу наук», которая также является одним из первых русских произведений на тему translatio studii, Пумпянский сделал несколько глубоких замечаний о ее жанрово-тематической направленности:

Мусическая ода (как мы условно назовем оду, трактующую тему «странствия Муз» – или наук – или Мудрости) потому имеет такую громадную разветвленную историю, что она выражала самосознание европейской интеллигенции эпохи классицизма [Пумпянский 1935: 96]108.

Поджанр классицистической поэзии, который Пумпянский определяет как «мусическая ода», в английской классицистической поэзии получил название progress poems, то есть произведения о «ходе и успехах изящных искусств» в Англии109. Американский вариант progress poems получил название poems on the rising glory of America, то есть стихи о переносе символической власти в Америку и, как следствие, об усиливающейся славе Америки (см., напр., [Friedman L. 1975: 13–17], [Wertheimer 1994]). Оды о «ходе и успехах изящных искусств», или мусические оды, принадлежали к подвиду пиндарических од и часто сохраняли их полиметрическую форму110.

Мусические оды продолжали писаться и в первой половине XIX века. Наиболее репрезентативной была «Урания» (1820) юного Ф. И. Тютчева, на которую, по наблюдению К. В. Пигарева, повлияли другие мусические оды – упомянутая ода его наставника в Московском университете А. Ф. Мерзлякова «Ход и успехи изящных искусств» и «Поэзия» Н. М. Карамзина (см. [Пигарев 1962: 32–33]). Характерно, что в этих одах присутствует также образ Орфея как мифологического предка культурной власти, которой затем предназначено путешествие по культурным столицам древнего и нового мира вплоть до ее прихода в Россию. См., например, пение Аонид в оде Мерзлякова:

     Поют, как Аполлон среди пустыни дикой

В трость сельную влиял и чувства и глагол;

Как древу, камню жизнь дал сын его великий111,

Как вызвал из пещер в начальны отчеств дол

          Сынов Япета зверобразных

          Под мирно знамя правоты

     Как пастырь царственный на пажити Адмета

Свирели поверял несчастную любовь

[Мерзляков 1867: 239–240].

Выступая транслятором божественной власти из горнего мира в дольний, Аполлон подробно повествует о том, как он и его сын Орфей сопровождали «ход и успех изящных искусств» по древним царствам вплоть до их прихода в Россию Александра I:

Египет ли отец искусств и просвещенья?

Ах, цвет бессмертия к преспеянью не скор!

Коликия веков, народов измененья

Прошли, когда Мемфис подъял свой светлый взор?

     Познанья Гангеса и Нила

     Скрывались в мраке пирамид.

<…>

     Гомеру ль первому открыл я вкуса тайны?

Не сам ли он обрел искусство песней? – нет!

Чертеж, металл, колосс его необычайный,

Богатство чуждое, наследство древних лет;

     С Орфеем многие светила

     Пред ним на поприще текли [Там же: 241–242].

Ода заканчивается апофеозом слияния translatio imperii и translatio studii:

     И ты, дщерь мудрости, краса небесна дому,

Ты в виде тройственном святима на земли,

Любовь к отечеству, к изящному, благому,

Веди моих друзей, их дух возвесели,

     Прославь Россию в них! – Так хощет

     Со Александром Аполлон [Мерзляков 1867: 247]112.

До Мерзлякова Карамзин в «Поэзии» 1787 году предложил сентименталистский вариант мусической оды:

Орфей, фракийский муж, которого вся древность

Едва не богом чтит, Поэзией смягчил

Сердца лесных людей, воздвигнул богу храмы

И диких научил всесильному служить [Карамзин 1966: 60].

Перечислив своих литературных предков, которые воплощали орфическую «Поэзию», Карамзин завершает формирование литературного канона, имплицитно провозглашая себя его последним звеном: «Доколе я дышу, дотоле буду петь, / Поэзию хвалить и ею утешаться» [Там же: 63]113. Таким