И в то же время он прекрасно понимал и чувствовал своё офицерское, командирское назначение. Это сказывалось и в вежливом, предупредительном и исполнительном (хотя эта исполнительность ни в чём пока ещё и не проявилась) отношении к нему сержанта и солдат, и в той ответственности за «уголок», который никоим образом и никогда нельзя было сдать немцам. И это назначение было весомее и грандиознее всего, и эту значительность его понимал не только сам Ревуцкий, но и каждый из подчинённых теперь ему людей, и стоило офицеру сейчас вдруг распорядиться, приказать что-либо кому угодно из них, как приказ его был бы немедленно принят к исполнению и исполнен. Но что бы ему такое сделать, чтобы убедительно доказать, подтвердить хотя бы лишь себе правоту и достоверность всего этого своего ощущения, своих мятущихся нестройных умозаключений? Разве, быть может, вызвать сюда Белоцерковского, а на его место отправить Авдеева? Но какой в этом смысл? Логично ли, закономерно ли, справедливо ли это? Ведь с таким же успехом он сам мог бы пойти в кухоньку, отослать оттуда Белоцерковского и остаться там с Карнауховым. А почему надо отсылать именно Белоцерковского, а не Карнаухова? Но ведь надо же, чёрт возьми, командовать, руководить боем, солдатами, проявлять свою волю, знание, умение!..

8

– Глядите, товарищ лейтенант, танк, – прервал его тягостные размышления сержант Егоров.

Лейтенант вгляделся в вылетевшую из-за поворота стальную громадину. Сказал:

– Это самоходка, сержант.

– Ещё чище. Вот она сейчас даст нам с вами хорошую взбучку. Где это они раздобыли её, самоходку эту? Трое суток, с самого первого дня, не было видно ни танков тут, ни орудий ихних самоходных.

Лейтенант Ревуцкий глядел в окно. По площади, чуть покачивая хоботом орудия, тёмным, зловещим зрачком его, уже нацеленным, как показалось в эту минуту лейтенанту, тютелька в тютельку на то самое окно, возле которого сейчас стоял он, лейтенант Василий Павлович Ревуцкий, нацелясь в Ревуцкого чёрным зрачком орудия, с ревом неслась самоходка. Но тут же Ревуцкий увидел и человека, отделившегося, оттолкнувшегося от их «уголка» и побежавшего навстречу танку, держа в опущенной руке суповую кастрюлю противотанковой гранаты. Шинель его по-прежнему была распахнута, полы раздувало на бегу, воротник словно подпирал голову, закутанную грязным, окровавленным бинтом. Он бежал, чуть наклонясь вперёд, как-то боком, отведя в сторону и назад руку с гранатой.

– Ну вот дело какое… – растерянно сказал сержант Егоров.

– У него немцы сестрёнку изнасиловали и повесили, – сказал в задумчивости Авдеев. – Мстит.

– Откуда знаешь? – строго спросил Егоров.

– Письмо третьего дни, как раз перед наступлением, получил, убивался очень, а потом заскоруз от злости. Первое письмо за всю войну после оккупации. Он сейчас им даст прикурить, он сквитается, он такой…

Карнаухова увидели не только из «уголка». Советского солдата, выбежавшего в развевающейся шипели на пустынную площадь, увидели и немцы, засевшие повсюду вокруг, где только можно. Поднялась стрельба. Пули и справа и слева сыпались возле Карнаухова на мостовую, но не доставали его, и он всё бежал навстречу танку и вдруг, падая вперёд, взмахнул суповой кастрюлей и кинул, что было сил, и та, описав дугу, ударилась в бок самоходки, тяжко ухнула с дымом и вспышкой, и самоходка, круто рванувшись в сторону, размотав правый трак, замерла, встав боком к «уголку». Карнаухов лежал на скользких торцовых плитах мостовой, раскинув руки, видный со всех сторон. В «уголке» было тихо. Потом раздался голос лейтенанта:

– Авдеев, вынести Карнаухова из-под огня.

– Есть вынести, – отозвался Авдеев, спешно приладил поплотнее каску на голове и, прогремев каблуками по лестнице, выскочил на площадь.

– Сержант Зайцев, – вновь прозвучал голос лейтенанта, – прикрыть пулемётным огнём действия Авдеева.

– Есть прикрыть, – отозвался из соседней комнаты Зайцев.

Как только Авдеев выбежал на площадь, стрельба немцев разом смолкла. Авдеев бежал к Карнаухову, петляя, скачками, а навстречу ему, от костёла, из-за трамвая, выскочило сразу пять немцев.

Но Авдеев был расторопнее, добежал, упал, подполз под Карнаухова, взвалил его на себя, накинул его безжизненно вялые руки на плечи себе и, вскочив, побежал с ним обратно, упал на колени, поднялся, дальше побежал, только уже не так резво, а шатаясь, и было видно, что он вот-вот опять упадёт и немцы, уже миновавшие самоходку, нагонят его, возьмут вместе с Карнауховым в плен.

И тут показал свой «класс» сержант Зайцев, ударив из максима по-над головами приятелей, но по немецким животам. И посекло тех пять фашистов зайцевскими пулями горячими, повалило в разных неестественных позах возле самоходки.

– Меткими пулемётными очередями отважный сержант Зайцев пригвоздил фашистских выродков к мостовой, – сказал Зайцев, кончив стрелять, сняв пальцы с гашетки. – Капут, матка, сальо, курка, яйка.

После этих его слов бухнуло два винтовочных выстрела. Зайцев сказал:

– Православный христианин Дездемон Жигунов ещё более меткими одиночными залпами добил пытавшуюся расползтись фашистскую нечисть.

9

А тем временем Авдеев добежал, шатаясь, до подъезда и рухнул, с Карнауховым на спине, в дверной проём. Белоцерковский втащил их в дом, ему на помощь кубарем скатился со второго этажа Скляренко, посланный лейтенантом, и они принялись ощупывать и приводить в чувство отважных смельчаков.

Но не всё им удалось. Карнаухов приказал долго жить, а Авдеев, напротив того, был цел, хотя и повреждён немного: пули в двух местах пробили его правую руку, и когда лейтенант спустился к ним, Авдеев с возбуждённым лицом, широко раскрытыми, огненно горящими от пережитого только что страха глазами сидел на полу без шинели, с разорванными рукавами гимнастёрки и нательной рубахи, а Скляренко неумело, або как, но зато поспешно мотал ему на руку один бинт за другим.

Белоцерковский, опустив руки по швам, стоял на коленях и горестно, с рассеянной улыбкой глядел на совсем теперь бледное лицо Карнаухова с полуприкрытыми глазами.

– Белоцерковский, идите на место, – сухо и требовательно сказал лейтенант. – Вы своевольно бросили пост.

– Слушаюсь, – испуганно вскочив и щёлкнув каблуками, сказал Белоцерковский. – Разрешите выполнять?

– Выполняйте.

И старый солдат, как мальчишка, побежал вверх по лестнице.

– Ну что, Авдеев? – спросил лейтенант, наклоняясь к солдату и осторожно трогая кончиками пальцев его здоровое плечо.

Авдеев всё так же возбуждённо, должно быть ещё продолжая находиться там, за дверью, на площади, широко раскрытыми блестящими глазами поглядел на лейтенанта и ответил очень громко:

– Ваше приказание выполнено в самом лучшем виде!

Да, лейтенант уже приказывал, и люди, как это и положено в армии, безоговорочно выполняли его распоряжения. И всё случилось просто и само собой. Кажется, совсем недавно Василий Павлович никак не мог войти в свою командирскую роль и играть её, а события вдруг сложились так, что мгновенно возникла