Скляренко намотал на авдеевскую руку целых три бинта, помог ему встать на ноги, потом помог лейтенанту отнести Карнаухова в глубь дома, уложить, скрестив руки на груди, возле стены и укрыть плащ-палаткой. После этого все трое поднялись на второй этаж.

10

На площади и вокруг дома было тихо. Только вдалеке, на соседних улицах, слышалась то затихавшая, то разгоравшаяся вновь стрельба. Егоров, стоявший в простенке, был теперь без шинели: полуденное весеннее солнце насквозь просвечивало весь дом и нагревало его. Лейтенант, тоже скинув шинель и аккуратно сложив её, как его научили старшины в военном училище, встал в соседнем простенке, спросил, кивнув в сторону площади:

– Как там?

– Молчат, товарищ лейтенант. Не нравится мне что-то, как они молчат.

– Не удалось Карнаухова спасти.

– Это я знал, ещё когда вы Авдеева посылали. – И, помолчав, как бы в оправдание лейтенанту, Егоров добавил: – Но вынести его оттуда всё равно надо было обязательно. Любой ценой. Чтоб не дать на поругание. – И, ещё помолчав, теперь уж, должно быть, в оправдание самому себе, продолжал: – Сложен и не сразу понятен человек. Ты думаешь о нём так, и вроде бы всё у тебя складывается самым лучшим образом, а он возьмёт да и обернётся к тебе совсем другой стороной, и увидишь ты совсем другого в нём человека. Всегда говорю себе: не делай преждевременных выводов, смотри, ошибёшься впопыхах, а делаю и ошибаюсь. Обидно. Вот, выходит, опять осталось нас шестеро. Авдеев теперь не в счёт. Стрелять не можешь, Авдеев? – спросил он у солдата.

– Не могу, сержант, – отозвался тот. Он уже успел успокоиться, пришёл в себя, возбуждение, ужас и геройство потухли в его принявших прежние, нормальные размеры глазах. – Левой рукой кидаться буду гранатами, – пообещал он.

– Разве что, – согласился сержант Егоров. – Ах, не нравится мне это ихнее молчание. Жди беды. Смотри, Авдеев, внимательней.

– Нам приказано удержать «уголок», – раздумчиво проговорил лейтенант. – Хоть вшестером, хоть вдвоём.

– Если надо, как же не удержим, товарищ лейтенант, – убеждённо сказал Егоров. – Непременно удержим. Будем живы – не помрём. Только что ж они примолкли у нас?

Но беспокоился он напрасно. Немцы следили за «уголком» и стреляли по окнам из пулемётов и винтовок то с одной, то с другой стороны площади. Крупнокалиберный пулемёт бил откуда-то из-за трамвая или из-под него. Бил точно и длинными очередями. Выпустит очередь и молчит минут пять. И вновь в окошко летит ошалело целая стая пуль. И это наконец успокоило сержанта. А когда уже за полдень немцы в который раз безуспешно попробовали достать гарнизон «уголка» минами, Егоров и вовсе пришёл в себя и повеселел.

Но потом пошло хуже. Целая полоса беспрерывных невезений. На гарнизон, возглавляемый лейтенантом Ревуцким Василием Павловичем, обрушился шквал несчастий. Погиб сержант Зайцев. Немцы в это время пытались мелкими группами подобраться к «уголку», и Зайцев, выкатив пулемёт на подоконник, бил по ним отчаянно и весело.

– И врага ненавистного крепко бьёт паренёк Зайцев, – продекламировал он, стреляя, и тут же рухнул на пол. Над ним склонился Жигунов, он поглядел на солдата мутным, уже неживым почти взглядом и прошептал, усмехнувшись: – Ба-бах, и Зайцева не стало. Помолись за меня, Дездемон. – И с этими словами умолк навсегда.

А немцы начали наседать на «уголок» всё чаще и яростнее. Они уже дважды подбирались под самые стены, но вовсе поредевший к тому времени гарнизон лейтенанта Ревуцкого не дрогнул, отбился гранатами.

– Убьют ведь заразы, мать их за ногу! – кричал, кидая гранаты и морщась от боли, Авдеев. – И жениться не успеешь, бабу попробовать как следует из-за них, мать-перемать…

Потом ранило Белоцерковского, и, когда лейтенант бинтовал его заросшую седым ёжиком голову, старик испуганно стоял перед офицером, вытянувшись во фронт. Он же доложил потом, что своими глазами видел, как из роты в течение дня к «уголку» трижды пытались прорваться связные. Один был насмерть подстрелен немцами шагах в десяти от спасительной подвальной двери, а двое уползли обратно ни с чем. Из этого сообщения лейтенант сделал вывод, что в роте, стало быть, помнили о его гарнизоне, следили за «уголком» и что-то хотели приказать ему, передать какое-то очень важное распоряжение, иначе зачем же было посылать связных в такой трудный, опасный маршрут по улицам осаждённого, с безумством отбивающегося города? Но что несли связные? Что они должны были письменно ли, устно ли передать лейтенанту Ревуцкому? Всё это для личного состава гарнизона оставалось загадочной тайной. И поскольку действовал последний приказ командования, который ещё ночью был дан ротным командиром Ревуцкому, о том, что он во что бы то ни стало обязан удержать «уголок» и не допустить до него немцев, – этот последний приказ и продолжал выполняться гарнизоном неукоснительно. Да и то сказать, ещё неизвестно, что должны были передать связные. Возможно, конечно, отходить, а возможно, совсем наоборот – держаться до последнего. И это, второе, пожалуй, было вернее, решил лейтенант, поскольку отходить засветло всё равно не имело смысла: убьют как миленьких, и до своих добежать не успеешь. Сержант Егоров поддержал такое мнение начальника гарнизона. Вообще лейтенант за день очень сдружился с этим рассудительным, уравновешенным человеком. А когда узнал вдобавок ко всему, что Егоров до войны был сельским учителем, симпатии Василия Павловича к Егорову усилились и окрепли до такой степени, что ему даже стало как-то неловко командовать столь уважаемым, почтенным человеком. А Егоров, как бы понимая эту стеснительность юного и совершенно ещё неопытного офицерика, тактично, по-учительски, по-отцовски, по-фронтовому помогал ему, как мог, не терять командирского достоинства.

11

К концу дня их в строю осталось всего лишь трое: убило Жигунова. Тоже, как и Зайцева, враз и наповал, когда он отстреливался. Но к концу этого беспокойного дня кончились настырные, сумасшедшие немецкие атаки. На пустынной площади, на каменных плитах её, неприкаянно лежали убитые да, как изба, широко, приземисто, стояла самоходка. Что стало с экипажем, никому из личного состава гарнизона Ревуцкого не было известно.

Наступал тихий мартовский вечер, солнце скатилось за крыши разрушенных, кое-где дымящихся домов, на землю стали спускаться, густеть на ней пахнущие дымом пожарищ и разрывов сумерки. А перестрелка