Над всей землей метет метель…

– Всю запомнила? – недоверчиво спрашивает Ваня.

Армен подтверждает:

– Всю, от начала до конца. Вот бы нам такую солистку. И голос, и красавица на всю табунную степь.

Сержант виновато спрашивает у командира:

– Вы с нами на Терский завод не съездите, товарищ капитан?

Ваня смотрит на Клавдию Петровну, она смотрит на него и заискивающе обращается к солдатам:

– С вами он уже сколько лет пробыл, а с матерью всего один месяц. Пусть поживет со мной. Не хочу его больше никуда отпускать.

Ваня молча разводит руками. Солдаты понимающе встают из-за стола, прощаются, благодарят хозяйку. Ваня провожает их на крыльцо и спускается с ними по ступенькам, идет к воротам и, когда КамАЗ с его боевыми товарищами отъезжает от двора, долго машет им вслед, стоя с непокрытой головой. Потом медленно возвращается в дом. Мать виновато спрашивает у него:

– Может, подденешь свитер под свой бушлат? Он из шерсти ангорской козы связан.

– Мне надо съездить кое-куда, – говорит Ваня, явно не слыша мать. – Сегодня же, мама. Я совсем ненадолго. Скоро вернусь.

На конезаводе генерал Стрепетов в своем кабинете разговаривает с главным коневодом Татьяной Шаламовой:

– Нет, Таня, все. Никогда не думал, что так могут обидеть меня. Никого слушать не хотят, а Харитон кричит, что я тоже комуняка. Завтра же еду в Ростов и привезу приказ. Примешь от меня конезавод, пусть они тебя теперь слушают.

Бурно протестует Татьяна:

– Какой из меня начальник, Михаил Федорович? Без вас сразу распадется конезавод. Разворуют и распродадут всех конематок. И табунные земли тоже.

– Я, Татьяна, полностью доверяю тебе. Правильно люди кричали, что тебя бы нужно в атаманы выбирать. Бери власть в руки и не отдавай донскую элиту никому. А мне уже давно было пора уходить.

– Тогда забирайте с собой в Ростов и меня. Я с вами не согласна. Так и скажу в нашем тресте. Насильно меня никто заставить не сможет.

– Ты что же думаешь, я до смерти буду за донскую элиту воевать? Конокрадов ловить и от казакоедов отбиваться? Тебя государство шесть лет учило, начинай ему долги отдавать. У нас на конезаводе никого подходящего больше нет.

– Я даже незамужняя еще. Меня по молодости никто и слушать не станет.

– Я был помоложе тебя, когда полком командовал во Второй конной командарма Миронова.

– Другое время было, Михаил Федорович.

– Сейчас, Татьяна, еще хуже время наступило. Хуже, чем в Гражданскую или когда против немцев воевали. Тогда было ясно, с кем надо воевать, а теперь не поймешь, где свои, где чужие. Все перепуталось. Никогда такой вражды не было между людьми. И на нашем конезаводе я уже помирить их не могу.

– Нет, Михаил Федорович, я согласия не даю. Без вас конезавод осиротеет совсем. Казаки на цыган пойдут, цыгане на казаков. Заварится такая каша, что надо будет плетью разгонять.

– Как хочешь, Татьяна, а завтра я поеду в Ростов за приказом о своей отставке. Взять я тебя с собой не могу, сейчас конезавод больше не на кого оставить. Конокрады вокруг рыщут, машины угоняют среди бела дня. Я тут сегодня вечером еще посоветуюсь с ветеранами нашего Донского корпуса; может, они подскажут, как опять людей друг с другом примирить. Тем, кто сейчас на донское коневодство зубы точит, только и надо, чтобы у нас тут заварилась вражда.

Долго светится в этот вечер огонь в кабинете генерала Стрепетова. Сослуживцы по Донскому корпусу, казаки-табунщики Ожогин, Шелухин, Романов Егор и другие, собрались у генерала на совет. Наконец, вставая, генерал говорит:

– Ну что же, если вы считаете, что это он сможет казаков с цыганами помирить, попробуйте еще раз за ним съездить. Может быть, он и вернется на Дон.

В станице Раздорской Ваня Пухляков спрашивает у первой встретившейся ему на спуске горы женщины:

– Где тут ваш бывший милиционер Ерыженский живет?

Женщина, отворачивая теплый платок и оттопыривая рукой ухо, переспрашивает:

– Что?

– Ерыженский. Милиционер.

– Вы его сейчас дома не найдете.

– А где же он?

– По целым дням на Дону пропадает, прорубит вокруг себя лунки и сидит, телевизоры ставит.

– Какие телевизоры?

– А ты, сынок, местный или издалька?

– Издалька.

– Это такие ловушки, в которые рыба заходит.

Через всю станицу Ваня Пухляков спускается к Дону, переходит по ноздреватому, уже тронутому предвесенней ростепелью льду к острову. По-над самым островом у проруби сидит на скамеечке закутанный в теплую шубу человек в треухе. Услышав шаги у себя за спиной, он оборачивается и всматривается в лицо подошедшего к нему человека.

– Опять ты меня выследил, Будулай. Когда ты за мной перестанешь гоняться? Ты бы мне хоть спасибо за твою Галю сказал.

Ваня Пухляков уже не удивляется, когда его принимают за Будулая. Тем более что на морозе усы, борода и брови у него обросли инеем. Примирительно отвечает старику:

– Я вам, дедушка, чтобы согрелись, флягу принес.

И он отворачивает борт бушлата, достает из-под него и протягивает старику внушительных размеров флягу с вином.

Старый рыбак обрадованно рассматривает ее, тут же отвинчивает пробку и, налив в нее вина, залпом выпивает его.

– Вот это спасибо, вот это удружил, Будулай. Ну, за все хорошее. Выпей и ты. – Он наливает вина в пробку и протягивает Ване, Ваня пьет, и старик тут же наливает из фляги несколько раз в пробку вино и выпивает. – Удружил, Будулай. Своего у меня уже не осталось, за зиму все попил. И у моей бабки в запасе уже нет, а может быть, она где и прихоронила, чтобы весной трактор наш огород распахал. Сейчас я его в свою бутыль перелью.

Он хочет порыться у себя в кошелке, которая стоит сбоку него на льду, но Ваня останавливает его:

– Оставьте, дедушка, себе, у меня другая фляга есть.

– Вот ты оказывается какой, Будулай. Недаром Галя, когда ее контузило и я ее в военный госпиталь отдавал, все время твое имя повторяла. Слепая была, одного дитя, девочку, к себе прижимает, а другого в цыганском одеяльце другой цыганке передает. Выкорми, кричит, моего Будулайчика, у меня молоко пропало, а потом, когда найдемся, мне отдашь.

Не видит старик, как страшно побледнел Ваня Пухляков, который стоит перед ним и смотрит не отрываясь в прорубь. Совсем тихо он спрашивает у старика:

– А у этой, другой цыганки, тоже было дите?

– Да, но на паром их