– В школе и научат. – Шелоро оглядывается вглубь кибитки, где спят ребятишки, черные и русоголовые. – Ишь, намаялись как! Хорошо, я догадалась бабушкину перину с собой взять. А ты еще смеялся надо мной, Егорушка: дождь, дескать, на дворе, и, вообще, уже скворцы прилетели, а ты все перину за собой таскаешь.

– Ну и смеялся, так что же? Не плакать же мне из-за того, что эта последняя двойня не моя, – неожиданно заявляет Егор.

– А чья же?

– Как приедем, сразу уволишься из ветлечебницы. Слыхала? И чтобы никаких отговорок.

– Ну а где же мне тогда овса для твоей рыжей кобылы брать? Сам, что ли, пахать и сеять будешь? Надо бы мне обидеться на тебя, Егор, кабы ты был не такой дурной. Ко всем штанам ревнуешь. Вырастет эта двойня, потемнеет, и ты опять будешь в дураках ходить. Еще будешь хвалиться своей женой, что она самая верная цыганка из всех.

Егор протягивает руку и дотрагивается до колена Шелоро:

– Ласточка ты моя. Лучше тебя на всем свете нет.

* * *

Вдруг врывается в дом Клавдии Пухляковой, которая угощает с дороги сына, Екатерина Калмыкова.

– Не состоялась! Разъехались! – кричит она с порога. Увидев Ваню, бросается к нему. – Приехал? А никаких следов от машины не было у ворот. Здесь будем целоваться или потом ко мне в гости зайдешь?

– Здесь, здесь.

Ваня целует ее в обе щеки.

Клавдия перебивает их:

– Что не состоялось?

– Да свадьба. Я же говорила тебе: не будет ее. Не пара они. Ко мне заезжала машина с Сальского конезавода. Отогрелись и дальше побежали. Говорят, отказалась невеста от свадьбы. Пусть, говорит, жених еще с год походит за мной. А сейчас по горе от этого терема целая колонна машин двинулась. Что ты, Ваня, на это скажешь? Как будто это совсем не касается тебя.

– А почему это должно касаться меня? – сурово спрашивает Ваня.

Мать пристально смотрит на него, побледневшего, изменившегося в лице. Екатерина Калмыкова искренне удивляется:

– Тебя там в Афгане не контузило? Может, как Будулай, память потерял?

– Ничего я там не терял. И здесь пока не нашел.

Мать до слез в глазах смотрит на него. Но Екатерине некогда это замечать.

– Недаром говорили, что эта Татьяна как ведьма на помеле. Не знает никто, что она может вытворить через пять минут. Ждала, ждала Ваню – как вдруг решила выскочить за Даньку. Созвала гостей на свадьбу и опять номер выкинула. Слава богу, Ваня, что ты там на войне от нее отвык.

– А кто это вам сказал, что я отвык?

– Почему же ты цельных два года о себе вестей не подавал?

– Ваш отец где пропал?

– На войне.

– Знаю, что на войне. Но где?

– В плену. Как окружили их под Харьковом, так и канул. Как в воду с яра.

– Ну вот. Окружали не только немцы.

– Неужто, Ваня, ты у душманов в плену побывал? Целых два года, что ли? – говорит Екатерина с испугом.

Ваня молча надевает армейский бушлат.

– Ты куда? – спрашивает мать.

– Пойду покурю.

Опять вмешивается Екатерина:

– Ты же не курил никогда.

– Начинал и спалил скирду. А мать меня вожжами отходила. Но там меня некому было пороть.

И Ваня выходит на крыльцо, прикрыв за собой дверь. Долго светится огонек его сигареты, вьется над ним табачный дым. Вернулся сын с Афганской войны домой, к родной матери…

* * *

Совсем рано утром во дворе дома, где теперь живут Будулай с Галей и с дочерью, стучит молоток, визжит пила. Перед тем как уйти в кузню, Будулай занимается ремонтом забора, лезет по лестнице на крышу, чтобы прибить оторванный ветром лист шифера. Он видит сверху, что Галя идет через весь двор к сараю доить корову. Она спустилась со ступенек с чистым ведром, как зрячая, едва коснувшись рукой перильцев крыльца, и идет к сараю, спокойно и уверенно шагая, словно человек, которому здесь знакомо с детства все – каждая ямочка на тропинке, каждый бугорок. Со стороны вряд ли кто усомнится, что этой женщине дано порадоваться и красотой ясного светлого утра, и тому, что во дворе в руке ее мужа весело стучит молоток, и что вообще все радует ее зрение и слух.

Но Будулай, поспешив спуститься с лестницы, все-таки перехватывает у нее из рук ведро.

– Я же тебе говорил, Галя, что еще на фронте научился доить корову. Когда мы отступали, хозяева побросали свою скотину, а солдаты ловили коров и доили. А в Румынии и в Венгрии сами добывали себе на брошенных усадьбах молоко.

Галя смеется и поднимает к нему лицо с глазами, о которых никто бы не сказал, что они незрячие.

– Ты все еще думаешь, что я могу споткнуться или на что-нибудь наткнуться, упасть, – говорит она, крепко уцепившись за дужку ведра. – А я за это время и в доме, и во дворе научилась ходить, как будто все вижу вокруг себя. Я и тебя, Будулай, сейчас вижу. – Она смотрит на него своими незрячими глазами и ласково и мягко касается кончиками пальцев его лица. – Я сперва совсем не узнавала тебя, а теперь уже опять начинаю узнавать. Вот так и женщинам ворожила по морщинкам на руках, все-все угадывала, и они мне за это муки приносили, яиц, а иногда и какую-нибудь одежонку для Машеньки. – Она, продолжая ощупывать его лицо, вздыхает. – Да, мы с тобой совсем постарели, Будулай. Наверное, скоро бабушкой и дедушкой будем. Ты что-нибудь заметил у Маши?

– Не беспокойся, Галя. Иван надежный парень, хоть и моложе нашей дочери. Но они любят друг друга – и это сгладит разницу.

– Ты думаешь? Да, Мария засиделась. Все из-за меня. Был тут один. Цветы ей дарил, конфеты дорогие. Завербовался на Север и Марию с собой звал. Да куда же она от меня? – Галя вздыхает. – Хорошая у нас с тобой дочка выросла, Будулай. А вот сынок… – Она снова вздыхает. – Сынка у нас Господь отнял, царство ему небесное. Нет, ведро я тебе не отдам, – говорит она уже совсем другим тоном. – Еще не хватало, чтобы ты дома корову доил, а потом шел в кузню молотком стучать. Не твое это дело. Твое дело взять кружку и подождать, пока я налью тебе парного молока.

И вот уже Будулай опять в кузне, у наковальни, освещенной пламенем. Его будущий зять,