еще кровь играет. Оно само так получается. Должно быть, потому, что ячменная солома очень духовитая и теплая, – вон и лошади ее не хуже степового сена едят. Оттого и двойни получаются.
– Ладно. Давай-ка будем возвращаться на конезавод. Не то генерал Стрепетов возьмет и отдаст кому-нибудь наш коттедж.
Шелоро возмущается:
– Не имеет права. Я – мать-героиня. – Она распахивает кофту и похлопывает ладонью по медалям на груди. – Да и внуков у меня уже, считай, семь: Настя вот-вот двойню родит. Не посмеет твой генерал.
– Откуда ты знаешь, что двойню?
– У меня в первенцах тоже двойня была. А Настя вся в меня.
– Детишки уже за нами соскучились. Продленка не мать родная.
– У них в школе директорша добренькая. У самой четверо своих. Наберет в магазине конфет и печенья и раздает всем детишкам. И своим, и чужим. И книжки им всякие читает. Она же и продленкой заведует. Детки у нее завсегда сытые. Еще и с собой пирожков или булочек даст. Ну а козу они сами подоят. Не маленькие уже.
– Ну да, не маленькие. – Егор запрягает лошадей и садится в седло новой рыжей кобылы. – А ты у меня не мать, а кукушка настоящая. Подбросила своих детей чужим людям – и радуешься.
– Радуюсь, потому что ты любишь меня, Егорушка. Столько лет вместе живем, а ты все как молодой жеребец меня обхаживаешь. – Она устраивается на передке кибитки, натягивает вожжи. – После такой ночи я себя снова молодой почувствовала. Спасибо тебе, Егорушка.
– Надо будет запомнить эту скирду, – говорит Егор слегка смущенно. – Сколько их уже было, а все как в первый раз.
– Запомни, Егорушка.
Шелоро снова оглашает степь трелью. Рыжая кобыла под Егором дергается вперед, и он едва успевает заломить ей поводьями шею. Встает над степью солнце. Егор прокладывает по заснеженной дороге копытный след. Шелоро погоняет лошадей. После мощного КамАЗа кибитке легче двигаться по глянцевито сверкающей колее. И вот уже с уст цыганки срывается песня. Ослепительно сверкает зимняя утренняя степь. Красные ягоды шиповника, задержавшиеся на кустах, вспыхивают под солнцем, как огоньки. По обочинам дороги расхаживают грачи и вороны, выклевывая что-то на стоянках, где заночевавшие шофера жгли костры и согревались русской водкой у огня. Уехавший вперед кибитки на лошади Егор останавливается, поджидая Шелоро. Спрыгнув с седла, привязывает лошадь за поводья кибитки и взбирается на сиденье рядом с Шелоро.
– Там у нас больше нечего пожевать? – спрашивает он заискивающе.
– Кроме этого ливера, ничего нет, – доставая из сумки под ногами кружок колбасы и краюху хлеба, говорит Шелоро.
– Под этот бы ливер… – Егор ударяет щелчком по горлу.
Когда Шелоро запускает к себе в карман руку и достает бутылку, глаза у него становятся круглыми.
– Откуда?!
– Пока ты со своей кобылой милицию развлекал, я у них в будке нашла.
– Ласточка ты моя. – Егор отпивает прямо из горлышка бутылки и закусывает водку ливерной колбасой. – Что бы я делал без тебя! – Он вдруг перестает жевать. – А детишкам осталось что-нибудь?
– Ну а ты как думал? Ты бы лучше спросил у своей жены, оставила ли она для себя.
Он немедленно протягивает ей колбасу с хлебом со словами:
– Правильно, Шелоро. Учи своего мужа, воспитывай. – Он протягивает ей и бутылку с водкой. – Отхлебни и ты глоток. Замерзла?
– Ты что же хочешь, чтобы из этой двойни у нас два алкоголика вышли? А как ты думаешь, Егор, почему и казаки, и цыгане со всей донской степи съехались на наш конезавод? – неожиданно спрашивает она.
– От тоски, – незамедлительно отвечает Егор, продолжая расправляться с ливерной колбасой.
– Какой такой тоски?
– По коням. Казаков тоже лишили коней. Раньше они на службу уходили на своих. И цыганам запретили кочевать. А как же им еще коней держать и зачем? У казаков и цыган вся жизнь проходила в дороге. Вспомни, как они в своих песнях поют: «Ехали казаки со службы домой…» Это у казаков. А у наших цыган…
Опережая его, Шелоро подхватывает:
– «Ехали цыгане с ярмарки домой…»
– И мы, и они всю дорогу были в седлах и на колесах. Как и цыган, казаков тоже притесняли. Только во время войны они опять вырвались вперед. Вспомнили о них. Ну а цыганам тоже пришлось в коннице служить. Как, например, мне. Вот почему и на конезаводы потянулись.
– А вдруг, Егор, правда, что и до конезаводов доберутся? Колхозам и совхозам уже приходит конец. Настрадались, говорят, и хватит.
– Надо было раньше, чтобы не страдали. А когда уже настрадались, зачем же теперь ломать? Так можно и всех племенных конематок с жеребцами на мясо пустить. Говорят, здесь какой-то с деньгами цыган уже скупает коней. С какой-то германской не то фирмой, не то фермой хочет в табунной степи свои порядки завести.
– Неужто и наш конезавод продадут? – испуганно спрашивает Шелоро.
– Пока начальником генерал Стрепетов, хоть он совсем и старый уже, не продадут. Ему предлагали уже вместо коней овец на табунных лугах пасти, так он всех министров в Москве перехитрил.
– Это когда мы цыганские и казачьи концерты для них давали. Меня тогда один министр из Москвы целовал при всех.
– Ради этого целуйся, с кем хочешь, – великодушно разрешает Егор.
– А правда говорило цыганское радио, будто это хозяин того самого ресторана, где теперь гуляют свою свадьбу Татьяна с Данилкой? Будто это Будулаев родной дядька и зовут его Данилой?
– Не может быть, чтобы у Будулая такой дядька был. Правда, какой-то Данила еще до войны с их табором кочевал, но теперь он уже совсем старый должен быть.
– Если при больших деньгах, то и старость нипочем.
– Вот, должно быть, погуляли сегодня ночью на свадьбе и цыгане, и казаки. – Егор завистливо вздыхает. – Со всей степи съехались.
– А кто тебе мешал тоже погулять?
– Да кто же, как будто не знаешь! Эта самая рыжая кобыла – я вокруг Придонского табуна почти неделю кружил. Пока ты с детишками в Бессергеневке у матери гостевала.
– Вернемся домой, больше никуда не поеду, Егор. Хоть не зови. Да и деток хватит на чужих людей бросать.
– Так я тебе и поверил. – Егор ухмыляется. – Не успеет два-три месяца пройти, как ты уже раскидываешь карты на подоконнике: «Нам, Егор, опять дорога предстоит. Иди отпрашивайся к генералу». Это тебя все время кровя кочевать тянут.
– Да, Егор, тянут. Нам без этого никак нельзя. Пусть какие-нибудь домашние курицы и петухи по своим куткам сидят, а мы люди вольные. Вот хоть и холодно, и голодно, а проехались с тобой по степи – и на душе лучше стало.