– Вот тебе… Рассчитывайся… – сказала Глафира Семеновна мужу.

– Да надо дать. Только сколько? – спросил он.

– Да дай пезету.

– Мало, я думаю…

– Да ведь это же уличные плясуны, нищие…

– Ну все-таки, хоть две пезеты…

И Николай Иванович кинул в подол юбки девочки две серебряные монеты.

Очевидно, щедрость эта была так велика, что девочка даже вся вспыхнула от радости и глазки ее заиграли. Она бросилась к старику и показала ему две пезеты. Старик, отиравший в это время со лба пот серым бумажным платком, тоже радостно улыбнулся во всю ширину своего рта, низко поклонился супругам и сказал:

– Грасиас, кабальеро… Аградеско[296], сеньора.

Девочка обходила остальную публику, и в подол ей сыпались медные деньги. Подошла она и к монаху. Тот вынул из кармана два финика и подал ей вместо денег. Девочка взяла. Бакенбардист с соседнего стола подал маленький белый хлебец. Девочка сделала книксен и хлебец опустила к себе в карман. В числе зрителей был и извозчик, привезший супругов Ивановых. Он стоял со стаканом вина, но подошедшей к нему девочке ничего не дал, а только улыбнулся и хотел ущипнуть ее за щечку, но она гневно отшатнулась.

Танцы кончились, и перед супругами появился завтрак: кофе, сваренный с молоком и поданный вместо кофейника в глиняном кувшинчике, две чашки необычайной толщины, целая груда яиц, бутылка хересу, хлеб, тарелка с яблоками и виноградом и кувшин холодной воды. Все это принесли им на двух подносах лысый хозяин и служанка в красной косынке, с большим гребнем в волосах.

Так как хозяин ресторана видел в супругах исключительных гостей, то в виде исключения принес им и скатерть, которой предварительно накрыл стол. Но лучше бы он и не накрывал ею стола: скатерть была в кофейных кругах, и к ней были даже приставши кусочки чего-то съедобного с соусом.

– Видишь, и без испанского языка добились всего, что нам надо, – заметила мужу Глафира Семеновна и тут же, подозвав к себе девочку-танцорку, подала ей яблоко.

Николай Иванович сидел, уткнувшись в книжечку французско-испанского словаря.

– Нашел ведь, как яичница-то с ветчиной называется по-испански! – весело сказал он. – Тортилья де хамон – вот как.

– Ну уж теперь поздно. После ужина горчица, – отвечала супруга, принимаясь за завтрак.

Кофе оказался припахивающим чем-то посторонним – не то перцем, не то луком. Яйца оказались сваренными вкрутую. К ним хозяин гостиницы, очевидно вместо масла, подал что-то вроде жидкого сыра, похожего на сыр «бри», к которому Глафира Семеновна не прикасалась, а сделала только гримаску. И херес был преплохой. Николай Иванович налил себе полстакана, хватил залпом и поморщился, проговорив:

– Что-то не того… наш кашинский херес напоминает.

– Да ведь ты видишь, здесь все с водой его пьют, – кивнула супруга на соседний стол, где все еще сидели и пили вино с водой и молодой человек с баками колбаской, и хохотушка-дамочка в вуалетке. – Перед ними бутылка с вином и кувшин воды. На то и тебе хозяин поставил кувшин воды.

– Херес с водой не подобает. Не такое вино.

– Это у нас не подобает, а здесь пьют.

Позавтракав, они расплатились. За все взяли какие-то пустяки, так что Николай Иванович даже удивился. Он дал хозяину серебряный дуро в пять пезет, а сдачи ему еще сдали две пезеты с медными. Сунув служанке с высоким гребнем пезету на чай, он привел ее буквально в смущение. Она повертела серебряную монету в руках и не решалась ее брать.

– Бери, бери… Се пур буар…[297] – кивнул он ей и махнул рукой.

Через минуту супруги проходили через ресторан к своему экипажу. Старик-гитарист и девочка сидели в ресторане. Старик щипал струны гитары и пел. Перед ним стоял стакан вина. Девочка ела яблоко. Хозяин, стоявший за стойкой и наливавший в бутылку из бочки вино, выскочил к супругам, проводил их до экипажа и, кланяясь, стал подсаживать Глафиру Семеновну.

– Вино не па бон[298]. Херес не па бон… – сказал ему Николай Иванович. – Херес собакой пахнет… мокрой собакой.

– Говори сколько хочешь, он все равно не понимает, – заметила супруга.

– Нет, понял. Видишь, бормочет что-то и оправдывается. Да и как не понять! Вино и по-испански вино, херес и по-испански херес. А я сказал «вино не па бон» и сделал гримасу. Херес – брр… – прибавил он, обращаясь к хозяину ресторана.

Извозчик не трогал вожжами мула, сидел на ко`злах, обернувшись к седокам, говорил что-то и жестами спрашивал, куда ему ехать – направо или налево. Слышались слова: «А ля искиерда о а ля дереча»[299].

– Прадо, Прадо… – махал ему рукой Николай Иванович.

– Прадо е парк… – прибавила Глафира Семеновна.

Супруги вспомнили, что им еще в вагоне монах падре Хозе рассказывал, что для прогулок в Мадриде есть Прадо – большой бульвар и парк, куда ездят для катанья.

Извозчик щелкнул бичом между ушами мула, и мул потащил коляску по скверной булыжной мостовой. Обратно пришлось уж подниматься в гору.

LXVIII

Ресторан, где закусывали супруги, находился в улице Пасео-де-ляс-Акасио. От ресторана до Прадо, фешенебельной части Мадрида, состоящей из нескольких соединенных между собой бульваров, примыкающих к саду Буэн-Ретиро и Мадридскому парку, пришлось ехать добрые полчаса. На Прадо экипаж въехал со стороны улицы Атахо и поехал мимо Ботанического сада.

Открылся широкий бульвар, обстроенный домами новейшей архитектуры, хорошо выбеленными, не напоминающими своим видом казарменных построек, но тоже с балконцами у каждого окна, на перилах которых то там, то сям висели для просушки или проветривания одеяла, пальто, ковры. Прадо – это Елисейские Поля Мадрида. Как Елисейские Поля в Париже примыкают к Булонскому лесу, так и Прадо сливается с Мадридским парком. Прадо, центр которого составляет еще более уширенный бульвар, носящий название Салон-дель-Прадо, есть место прогулки состоятельной и аристократической публики Мадрида – пешком, верхом, в экипажах.

Когда въехали на бульвар, извозчик тотчас же обернулся к седокам, торжественно поднял левую руку и произнес:

– Прадо…

Был третий час в начале, и гулянье только еще начиналось, но уже гарцевали всадники статские и военные и сновали