– Уна пезета, кабальеро… Уна…

– Дай, дай таможенному-то… – заговорила мужу Глафира Семеновна. – Стоит дать… Какие любезные люди!.. Даже не смотрели ничего. Ты видел? Я коробок даже не открывала. Первая таможня такая учтивая… Ну испанцы! Молодцы… Сейчас видно, что народ благородный.

Супруг дал пезету, покрутил головой и сказал:

– И как мало просит! Удивительно дешево.

Когда осмотр багажа кончился, к супругам приступили мальчишки и просили: «Синко сентимиес»[250]. Николай Иванович показал им кулак, а носильщик двум-трем дал по подзатыльнику и повел супругов в буфет, но уж через другой ход.

В буфетной комнате опять невообразимо пахло чадом и стояло облако табачного дыма. Посреди комнаты был длинный обеденный стол с залитой вином и кофеем скатертью, с грязными тарелками, на которых лежали объедки, с грязными ножами и вилками и стаканами с недопитым вином. За столом сидели какие-то смугляки в суконных пелеринах и шляпах с широкими полями, пили вино и курили. Толстый хозяин в испанских бакенбардах на висках стоял за стойкой на возвышении и командовал что-то трем суетящимся лакеям во фраках. Тут же около стойки малый в одном жилете и красном колпаке мыл в жестяной лоханке посуду и вытирал ее грязным полотенцем.

Носильщик обратился к супругам и, мешая французские слова с испанскими, стал объяснять, что времени остается до отхода поезда «уна ора», то есть целый час, что можно в это время отлично поесть и попить, нужно только взять билеты на поезд и заранее занять «берлину» в поезде, то есть купе. Говоря, он пояснял все жестами, показывал пальцами. Николай Иванович отвечал носильщику «сси» и отправился вместе с ним в кассу за билетами, оставив супругу в буфете.

В кассе вместо кассира – дама с высокой испанской гребенкой в волосах и папироской в зубах. Она кой-как говорила по-французски и расторопно выдала ему два билета до Мадрида, сдавая сдачу – улыбнулась, сказала: «Bon voyage»[251] – и указала на кружку с крестом, висевшую около кассы. За любезное пожелание Николай Иванович опустил в кружку пезету.

Как только он отступил от кассы, к нему подошла жирная монахиня с наперсным крестом и в белой коленкоровой шляпе и тоже подставила кружку, кланяясь и бормоча что-то.

– Ну уж довольно, сестра, – развел он руками. – Сейчас опустил лепту – и ассе…[252]

Несколько шагов – и еще монахиня с кружкой.

– Тьфу ты, пропасть! Да этому конца не будет! Ассе, ассе! – махал он руками и направился в буфет.

Там Глафира Семеновна уже сидела и пила кофе с молоком из высокого стеклянного бокала и ела булку.

– Есть ужас как хочется, а есть боюсь – до того все грязно, – сказала она мужу. – Смотри, вон на блюде рыба разварная лежит, с него накладывают на тарелки, а рядом с рыбой окурок папиросы брошен, и никто его не снимет с блюда.

– Вижу, но что же делать! – отвечал тот. – Все-таки я поем чего-нибудь. Не евши нельзя… Надо съесть чего-нибудь самого испанистого, – прибавил он, присаживаясь к столу и, вспомнив, что слугу надо звать словом «омбре», крикнул: – Омбре! Иси![253]

К нему, однако, выскочил из-за стойки сам хозяин и спросил по-французски:

– Ке вулэ ву, мосье?[254]

– Ву парле франсе? – удивился Николай Иванович и сказал: – Доне муа келькшоз манже эспаньоль[255].

Хозяин пожал плечами и сказал, что у них французская кухня и испанского он, к сожалению, ничего дать не может. Глафира Семеновна перевела мужу, что сказал хозяин.

– Вот тебе и здравствуй! – удивленно воскликнул Николай Иванович. – Первый блин, да и тот комом. Приехали в Испанию, и ничего нет испанского. Ловко!

Хозяин совал ему карточку кушаний и вин.

– Да не надо мне, ничего не надо, коли так, – отстранял Николай Иванович карточку. – Я приехал в Испанию нарочно, чтобы испанское что-нибудь есть. А нет ничего испанского, тогда ветчины… Жамбон. Аве ву жамбон?[256]

– Сси, кабальеро…

Хозяин бросился исполнять требуемое. Лакей стал приготовлять прибор для гостя: стряхнул салфетку и сложил ее, отер другой салфеткой нож и вилку, лежавшие на тарелке с остатками рыбы, и положил перед гостем. Затем выплеснул из стакана на пол чьи-то опивки вина и тут же поставил этот стакан к прибору.

Явилась ветчина – сухая, жилистая. Николай Иванович взглянул на ветчину и сказал по-русски хозяину, подававшему ему ее:

– У нас в Москве купцы такой ветчиной половому физиономию мажут, если он осмелится подать такую гостю. Понял, кабальеро? Ну да уж делать нечего, надо есть.

И он принялся есть поданное, но тотчас же спохватился и спросил хозяина:

– Надеюсь, что херес-то есть? Вино испанское. Херес? Аве ву?

– Сси, кабальеро.

– Ну так эн вер…[257] Да побольше.

Подали бокал хересу.

LII

Поезд все еще на станции Ирун. Супруги Ивановы в вагоне, стоят у окна и смотрят на платформу, где шныряет различный люд. Все с папиросами, и только два жандарма, по-прежнему марширующие мимо вагонов, без папирос да монахини, бродящие от окна к окну с кружками и кланяющиеся выглядывающим из окон пассажирам. Папиросы даже у оборванцев-нищих, то и дело подходящих к окну супругов. Нищие кланяются и просят милостыню, не вынимая изо рта папирос.

– Однако это совсем по-нашему, по-русски. Стоим, стоим на станции, и конца нет, а сказали, что только час стоять, – говорит Глафира Семеновна, чистя ножичком грушу и кидая кожуру за окно.

– А я, знаешь, люблю такую езду. Здесь уж ни вагоном не перепутаешься, ни за опоздание не дрожишь, – возразил Николай Иванович. – Одно только, что вот вагончики подгуляли. Кто скажет, что это первый класс! Грязно, закопчено, вагоны не имеют уборных.

– А это уж совсем варварство. По Турции ездили, и там есть в вагонах все необходимое.

Но вот черноглазый обер-кондуктор в испанском коротком плаще и кепи покрутил свой ус и ударил в ладоши. Поездная прислуга бросилась запирать двери «берлин». Раздался звонок. Затем свисток обер-кондуктора. Отклик паровоза – и поезд тронулся.

Поезд ушел почти пустой. В вагонах не было и тридцати человек. В своем купе супруги Ивановы сидели совершенно одни.

– А испанской-то жизни пока еще не было заметно, – сказал Николай Иванович. – Ни испанских костюмов, ни вееров. Только и заметил я на кассирше испанскую гребенку. На станции в буфете не нашлось даже никакой испанской еды.

– А на русских станциях есть разве