Из комнаты, задом, на цыпочках, вышел Айдаргалиев и помотал нам головой:

— Очень плох,— сказал он.— Все его раздражает. Я пошел.

— Постойте, я открою вам дверь,— сказала Ольга и прошла за ним.

А мне вдруг стало почему-то очень, очень грустно.

На другой день я пошел к Жаппасу на дом. Я был зол как черт. Я как-то забыл сказать, что план передел­ки всей схемы работы мы сначала проверяли с Ольгой (она высчитывала все на логарифмической линейке), потом с бригадой на заводе. Как будто все получалось. Но опять подвел Жаппас. Все были в сборе, только он не пришел. Мне сказали, что он обиделся на карикатуры в стенгазете. Я тащу красного от гнева и смущения Жап- паса на аркане. Рядом стоит милиционер. От такой ка­рикатуры, прямо сказать, можно полезть на стену, из­бить художника, поссориться насмерть со мной, но сор­вать работу... И это после того, как ему дали квартиру! В общем, повторяю, я был зол как черт. Ну, подожди, думал я, сидя в атвобусе, ох, погоди... Слез я на останов­

ке «Микрорайон», нашел дом Жаппаса и поднялся на четвертый этаж. За дверью его квартиры слышался звонкий женский смех. Я надавил кнопку. Смех сразу смолк.

Дверь открыл сам Жаппас. А в коридоре стояла Ха- диша. Волосы она закрутила на макушке и от этого ка­залась выше и красивее. Она усмехнулась, увидев меня, и, не торопясь, прошла на кухню.

— Почему ты не вышел на работу?—чувствуя, как раздражение не дает мне взглянуть на Жаппаса, зло спросил я.

— Да... вот... квартиру приводил в порядок.— Жап­пас с виноватым видом почесал затылок.

— Ты что ж, милый, думаешь, квартиру тебе дали, чтобы ты в ней сиднем сидел, когда все работают? Чтоб ты бездельничал? — слово «бездельничал» я проговорил по-русски, и оно прозвучало, как удар камчи.

— У Хадиши был выходной. Я и попросил ее убрать,— оправдывался Жаппас.

— Ты на Хадишу не сваливай. Эх, Жаппас, все для тебя стараются, а ты будто и не человек вовсе.— Я мах­нул рукой и сел на подоконник.

Из кухни вышла Хадиша. Она не торопясь подошла ко мне вплотную и, глядя прямо в глаза, проговорила:

— Тазша-бала нашел золотой дом. А ты, как даупе- ри, хочешь его выжить. Но я колдунья, и берегись меня!

Она сказала это очень серьезно, и что-то в ее голосе поразило меня. Она никогда раньше не разговаривала со мной так.

— Это он тазша-бала? — спросил я.— Да он просто прогульщик...

— Султан,— она поглядела мне прямо в глаза.— Этот прогульщик — мой жених.

Я сразу замолчал и сник. Да не может быть! Вот это доигрался! Все упустил, ничего не заметил! Ай да па­рень! Да нет, это все розыгрыш, просто Хадиша хочет, чтобы я приревновал ее к Жаппасу, и я, взяв ее за руку, строго сказал:

— Нечего тебе здесь болтаться. Пойдем отсюда.

— А ну, отпусти,— жестко проговорил Жаппас, под­ходя.

Хадиша вырвала руку и отошла.

— Я люблю ее,— тихо проговорил Жаппас, надви

гаясь на меня,— Ясно?

— Ясно,— ответил я.— Чего уж тут неясного.,. Нет, все правда, все правда, все-все! '

Вот и еще одна ушла от меня. Опять ты что-то сде­лал не так. Эх ты, недотепа! Я пробормотал что-то не­внятное и вышел.

Поздно вечером, когда закончилась программа по те­левизору, я услышал, как около нашего дома останови­лась автомашина. Потом раздался звонок. Я открыл дверь и увидел шофера Антона Ивановича. Лицо его было мокрое, и я подумал, что он плачет. Шофер молча протянул мне записку. «С палой очень плохо. Немедлен­но приезжай. Ольга».

Я выскочил из дома, даже забыв накинуть плащ. Тя­желый холодный дождь барабанил по ветровому стеклу. Я почему-то вдруг вспомнил тощего представителя гос­контроля.

Ольга сидела в гостиной, опустив голову, но не пла­кала. В комнате пахло камфорой и еще чем-то холодя­щим ноздри. Я молча сел рядом с ней и взял ее за плечи.

— Ты слыхал, что произошло? — спросила она и вздрогнула.

— Нет.

— У папы инфаркт... Пришел тот тощий из госкон­троля и сказал, что на заводе обнаружены приписки. Вот так...

— Я знаю о приписках,— сказал я.—Это моя дурная голова виновата...

Она вздохнула.

— Это Айдаргалиев виноват. Он подвел и себя, и те­бя, и папу. И зачем это ему надо было?

— А может быть, это все-таки не приписка? Ведь сталь-то наш цех дал! — горячо заговорил я.

— Нет, приписка! Сейчас объяснили все,— сказала она.— Есть строгий приказ совнархоза — все выработки после двенадцати часов ночи в конце года начисляются на следующий год. А он приписал их тебе! — Ольга усмехнулась.— Понимаешь, перевыполнение плана, пре­мия, слава, в его цехе выращены замечательные произ­водственники. Боже, как он мне противен! — вдруг во­скликнула она и сжала кулачки.

Мы с Ольгой дежурили у постели Антона Ивановича до утра. Через каждые полчаса из соседней комнаты,

где Ольга поставила ему раскладушку, приходил врач, на кухне расположилась сиделка.

Ольга тяжело молчала, уставившись в одну точку. Глаза были сухие, блестящие. Мне казалось, что она во­обще не видит сейчас никого и ничего. Вдруг она тихо сказала:

— Вчера Айдаргалиев намекнул папе, что он знал о приписках...

— Ложь! — вполголоса воскликнул я.— Никогда я не поверю, что Антон Иванович... Никогда!

Ольга взяла мою руку, поднесла ее к щеке и тихо сказала:

— Спасибо тебе, Султан!

Утром, невыспавшиеся, мы пошли на смену.

Над озером клубились черные грозовые тучи. Дождь перестал, но в воздухе резко пахло сыростью.

И настроение у меня было под стать хмурому утру. Но когда я вошел в цех, то почувствовал, что плохое на­строение улетучивается. Со мной всегда так бывает: стоит только начать работать, и я забываю обо всем. Цех для меня — как валидол для больного сердца Анто­на Ивановича.

Оглядываясь вокруг, я иду на свое рабочее место. Все здесь мне знакомо до последнего винтика. Вон вы­соко под потолком, отсюда кажется птицей в гнездышке, висит крановщица. Это Хадиша. Она машет мне рукой, и я тоже отвечаю ей. Потом она исчезает в кабине, и огромный ковш с кипящей сталью плавно движется вдоль цеха.

По винтовой лестнице я поднимаюсь на сварочную площадку. Теперь передо мной, вытянувшись в ряд, как солдаты,'стоят мартеновские печи.

Подошли подручные — с виноватой улыбкой Жаппас, ухмыляющийся, наверное, опять с какой-нибудь ново­стью, Санька, молчаливый