Вспоминай, вспоминай, это важно.

Но нет, никак. Ему всё ещё не удавалось вытащить из закромов памяти то, что он забыл. На крючок не клевало, не хотело всплывать наружу.

О чём именно он забыл?

Подошел к холодильнику, посмотрел на продукты.

Хм… Майонез? Да нет, не забыл, вот он стоит.

Вернулся к порезанной колбасе, скинул её в глубокую миску. Взглянул — маленькие кубики сиротливо смотрели на него, представляя собой однородную, скучную композицию салата.

Добавлю, пожалуй, сразу горошек.

Вернулся к холодильнику — и тут до него дошло.

Озарение заполнило душу негодованием.

Точно же, мне не хватило денег на горошек… Ну как так-то? Как я мог о нём забыть?!

Он подбежал к книжному серванту, достал увесистую книгу, развернул — и вытащил небольшую заначку в пятьсот рублей.

Как я так-то? Ну как мог забыть о нём? — сокрушался Никонор Иванович. — У меня ведь внучка через пару часов приедет, а салат не готов будет, без горошка… Вот растяпа! Расстроится же девчушка.

Он по-быстрому оделся, чтобы выиграть пару лишних секунд, надел тапочки вместо ботинок и выбежал на улицу.

Через час кончалась первая смена на заводах — он успевал дойти до магазина, пока там не появилась очередь. А значит, успеет и салат приготовить.

Ещё его радовало, что магазин всего в пятнадцати минутах ходьбы. Где-то месяц назад поход за продуктами длился дольше.

Единственное, что не нравилось — Анжелика любила поболтать о всяком, а иногда и поддеть. Например, за неряшливый вид. А говорить Никонору бывало неохота, особенно когда устанешь.

Но признаться, нравилась она ему. Было в ней что-то особенное. Даже как-то хотел подарить букет цветов, но стушевался и выкинул их в мусорный бак почти перед магазином.

А вот напарница у неё была жуть. Её он не любил и, по правде говоря, даже побаивался. Как в магазин ни зайдешь — она то руками машет, то свечи жжёт, то под нос бубнит что-то.

А как её заигрывания вспомнишь — так мурашки по коже.

Оно само собой, мужика бабе надо, понятно… Но так-то кидаться зачем?

Однажды она его к стенке прижала, за пах схватила — еле вырвался. А потом обозвала геем. И с тех пор всегда посматривала с ухмылкой:

«Вас, Никонор Иванович, может, через чёрный вход пускать? Вы же любите в него входить!»

И ржала, как лошадь.

В общем, он еле сдержался от радости, когда узнал, что она с работы сбежала. Рад был всей душой. Но об её выходках никому не рассказывал.

Он добежал до магазина. Рука уже тянулась к двери — как вдруг услышал шум.

Засомневался: а так ли нужен горошек?

Потом подумал о внучке — и решил:

Нужен!

Опять дети хулиганят…

Зашёл в магазин, прошёл к прилавку с консервами — и прислушался.

И ему стало не по себе.

Голос нелюбимой продавщицы твердил:

«Пришли, пришли, пришли…»

Она про зарплату, что ли? — подумал Иванович. — Деньги пришли. Радуется?

А мне как теперь к кассе подойти? Не хочу её видеть!

Он спрятался за стойкой, понадеялся, что она сейчас уйдёт. Но увиденное заставило понять: в ближайшее время она никуда не денется.

Анжелика Степановна сидела на своём месте с поднятыми руками, а вторая — та самая — в вытянутой руке держала нож и семенила ногами, будто ребёнок канючит сладкое.

Не знал мужчина, что делать. Может, и неспроста бывшая жена называла его «мужичонкой»?

Он старался не шуметь, боялся, что его заметят. И принял решение: уйти по добру, по здорову, вызвать полицию — а там пусть разбираются.

Резко пошёл вперёд, не сводя глаз с происходящего, — и случайно пнул валяющуюся банку горошка. Та с шумом отскочила, ударилась о стеллаж.

Он испугался ещё сильнее — и побежал.

Ступил на ещё не высохшую тряпку (которую так никто и не поднял), подскользнулся, взметнулся вверх — и с шумом грохнулся на пол, ударившись затылком о плитку.

Свет погас в его глазах.

Варвара, услышав шум, отвлеклась, дав Анжеле драгоценные секунды. Та рванула с места, и мальчик вцепился в спинку стула. Дерево мгновенно задымилось, вспыхнуло, а ребенок залился горьким плачем. Сумка обезумевшей женщины влетела Варваре в лицо, сбив очки, и Степанова успела юркнуть в узкую дверь, ведущую в пристройку с коридором, туалетом, мини-офисом и кладовкой. Прислонилась спиной к створке — дверь открывалась внутрь, что было кстати — и попыталась отдышаться. Возраст давал о себе знать.

Сумка угодила Варваре точно в лицо. От неожиданности та отпрянула, едва не выпустив нож. Без очков мир расплывался перед глазами, превращаясь в мутное пятно. В нос ударил едкий запах горелого дерева, а уши разрывал детский плач. И прямо на нее, словно чернильная клякса, наплывало темное пятно. Варвара выставила нож вперед, рука сжала рукоять, будто древко копья:

— Не подходи, проклятый! — прошипела она.

Пятно не обратило внимания на угрозу. Продолжало двигаться к ней, неспешно, неотвратимо. Варвара тыкала ножом в воздух, не целясь, а лишь пытаясь отпугнуть. Но пятно, видимо, было мужского пола — угрозы на него не действовали. Удары участились, но стали слабее. Кончик ножа вонзался в черную массу:

— Не подходи, говорю, не подходи! — тараторила она в такт ударам.

Нож с мокрым чавканьем вошел в плоть, распоров живот. По руке Варвары потекла теплая жидкость. Но пятно, будто не замечая боли, сделало шаг вперед. Пальцы, сжимающие рукоять, вдруг погрузились во что-то теплое и мягкое. Как если бы раскаленные угли вдруг стали зефиром. Кожа на руке мгновенно покрылась волдырями, фаланги взвыли от нестерпимой боли, пузыри лопались, обнажая мясо. Клякса шагнула еще раз, поглотив кисть и почти весь локоть. Нож вышел с обратной стороны, его деревянная рукоятка обуглилась, от пальцев остались лишь почерневшие кости с обрывками мяса.

Варвара заорала что было сил, пока в горле не захлюпало и вместо крика не пошло бульканье. Она пыталась вырвать руку, но та не слушалась, будто застряла в ловушке из обугленных костей, сухожилий и плоти. Крик превратился в хриплый булькающий звук. Клякса шагнула вновь, поглотив руку по самое плечо. Нож отлип от обгоревших пальцев и с глухим стуком упал на пол.

В нос ударил запах жареного мяса — ее собственной плоти. Варвару трясло, она пыталась устоять, сопротивлялась из последних сил. С обугленной культи капал раскаленный жир. Сознание уплывало, боль была невыносимой. Слюна стекала по подбородку — глупая надежда, что ею можно потушить пожар внутри. В полутьме ее зрения клякса вдруг разрослась, как микроб под микроскопом, и тихий девичий