Глава 39: Тихий сдвиг

Небо окрашивалось в мягкие оранжевые тона, последние лучи солнца цеплялись за край крыши веранды. Том сидел на низкой деревянной скамье, в руке холодный стакан с чаем. В траве просыпались цикады. Напротив, в старом шезлонге медленно покачивался Билл, положив ногу на старый термобокс между ними.

С соседней веранды доносился телевизор — заголовки вполголоса: экономические переговоры в Европе, передвижения войск, очередные заявления США. Больше шума, чем смысла.

Билл покачал головой и тихо выдохнул:

— Честно, Том… Я голосовал за него. Дважды. А теперь вообще не понимаю, что он делает. Говорит о «уважении», о «силе на переговорах». Санкции — еле работают. А теперь вот он обсуждает, не пора ли сократить поддержку Европы…

Том сделал глоток, слегка наклонив голову:

— Я тоже об этом думал. На первый взгляд, это похоже на слабость. Но, может быть, за этим стоит нечто другое.

— Например?

— Не заговор. Просто… отвлечение. Европа меняется, Билл. Тихо. Осторожно. Они пробуют новые экономические модели — без фанатичной привязки к бесконечному росту. Пытаются построить устойчивую систему, где стабильность важнее постоянной гонки за прибылью.

Билл моргнул:

— Без роста? Так экономика не работает.

— Вот именно, — сказал Том. — И поэтому это пугает тех, кто держится за старую модель. Особенно тех, кто выстроил всю свою личность, карьеру, власть на правилах прежней игры.

Билл нахмурился, пытаясь соединить точки:

— То есть, всё это — чтобы не дать им развернуться?

— Может быть. Не остановить напрямую, но создать помехи. Держать в напряжении. Если у них не будет времени или спокойствия на реформы — перемены могут сорваться. А для тех, кто связан со старой моделью, это, в каком-то смысле, вопрос выживания.

Билл потёр лоб:

— Но ведь он обещал нам другое. Работу, цены пониже, жизнь получше…

— Он и правда этого хотел, — тихо сказал Том. — Но система, в которую он верит, больше не может этого дать. Население сокращается. Издержки растут. Всё стало слишком сложным. Ты не можешь вернуть старое, если нет условий, которые его поддерживали.

Билл снял кепку и провёл рукой по редеющим волосам:

— А что будет, когда у него не получится?

Том посмотрел на тёмнеющее небо:

— Он не признает провал. Будет винить других. Скажет, что его саботировали. Оппозиция. СМИ. Иностранцы. Назовёт врага — и заставит всех поверить. Так всегда начинается.

— А если и это не сработает?

Том вздохнул:

— Тогда начнут меняться законы. Люди станут бояться говорить. Не потому что ненавидят свободу слова. А потому что боятся. И потому что больно признать, что поставили не на ту лошадь.

Билл долго молчал. Кресло качалось всё медленнее.

— Знаешь, — сказал он наконец, — я ведь просто хотел, чтобы всё снова стало нормально. Как в мои молодые годы. Когда работы хватало. Когда можно было купить дом. Оплатить учёбу ребёнку. Я же не за хаос голосовал.

Том кивнул:

— Ты голосовал за надежду. И трагедия в том, что нам нужна новая надежда. Пообещав, вместо нее подсунули это...

На телевизоре заиграла заставка экстренного выпуска. Ещё новости о войне. Ещё один виток тревоги. Билл даже не обернулся.

— Как думаешь, мы ещё можем всё это исправить? — тихо спросил он.

Глава 40: Вопрос без ответа

Поздний полдень заливал кафе мягким, тёплым светом. Снаружи над улицами Гаваны лениво плыла привычная летняя нега. Внутри Марисела наполнила стакан Рафаэля водой и села напротив, вытирая руки сложенной салфеткой.

— Я тут думала, — произнесла она, глядя в окно. — О том, о чём почти никогда не говорят.

Рафаэль поднял взгляд:

— О чём именно?

Она замялась:

— О Боге.

Он слегка кивнул, поощряя её продолжить.

Марисела вздохнула:

— Я всегда верила. Не из привычки — по-настоящему. Верила, что кто-то наблюдает, направляет, слышит…

Рафаэль опёрся локтями на стол:

— Ты не одна такая.

— Я не сомневаюсь, — сказала она. — Но… иногда я уже не понимаю, что значит — верить. Мы ведь столько узнали — о звёздах, о клетках, о прошлом… Иногда кажется, будто мир стал таким понятным, что в нём не осталось места для священного.

Рафаэль ответил мягко:

— Думаю, всё наоборот. Чем больше мы узнаём, тем глубже становятся тайны.

Он чуть подался вперёд:

— Знаешь, с чего начался переход от небольших родов к большим человеческим сообществам? — спросил Рафаэль.

— Нет, — ответила Марисела.

— С рассказчиков у костра, — сказал он. — Сначала это были просто истории о духах, тенях, громах и законах леса. Но однажды какой-то вождь понял: если рассказчик будет говорить, что духи стоят на страже его власти — люди станут слушаться даже ночью, когда никто не приказывает. И тогда рассказчику стали платить. Так появился союз власти и веры.

Он продолжил:

— В древних племенах жрецы играли важную организационную роль. Они помогали вождю управлять не личной силой — которой хватало максимум на десяток-другой человек, — а идеей. Страх перед проклятием, надежда на благословение — эти вещи держали племя вместе.

Рафаэль сделал паузу.

— Это был реальный поворотный момент в истории. Без религиозной структуры мы, возможно, так бы и остались в племенах по 10–15 человек. Но вера позволила объединять сотни, потом тысячи. Она связала людей там, где не хватало оружия и контроля. Не силой — а общим смыслом.

Марисела тихо размешивала кофе:

— А потом пришла наука.

Рафаэль не перебивал.

— Мы научились понимать небо, погоду, болезни… И всё старое стало казаться… маленьким. Словно мы переросли его.

Рафаэль слегка наклонил голову:

— Возможно, мы переросли форму. Но не потребность. Иронично, но это частая мысль среди тех, кто ценит логику. Они видят, как рушатся старые мифы — и думают, что из этого следует что рушится и сама загадка.

Он сделал глоток:

— Но представь существо настолько сложное и далёкое от нас, что никакой наш прибор не способен его зафиксировать. Разве не логично, что мы до сих пор его не нашли?

Марисела нахмурилась:

— Звучит как попытка обойти вопрос.

— А может, как уважение к нему, — мягко сказал Рафаэль. — Правда в том, что никто не знает. Ни те, кто уверенно