Вскоре мы узнали, что Лева попал в школу пилотов. В войну многое делалось быстро. Через месяц после зачисления в школу курсанты приступили к полетам.　

А в Ташкент хлынули беженцы. Одна учительница, проводившая отпуск в Минске, говорила с ужасом:　

— Их не остановишь. У них не техника, а железная лавина.　

И тогда Коля, в общем, считавший свободные высказывания правомерными, буквально рявкнул:　

— Прекратить панику! И попробуйте еще где-нибудь подобное брякнуть.　

К концу лета стало трудно с продуктами, к осени — с топливом, потом — с одеждой. Но мы все готовы были терпеть любые невзгоды и бедствия, лишь бы перестали гибнуть люди. А они гибли и гибли. Мы, учителя, по долгу работы имеем огромный круг знакомых — ученики и их родители. Сначала гибли выпускники 30-х и 40-х годов. Потом стали приходить похоронные (на учеников, выпускников 41-го года. А им на смену уводили новые ребята. Мы их учили; мы вызывали к доске, ставили им отметки, порой приглашали их родителей, а где-то отливались пули, готовились снаряды, бомбы. Готовились для них, нами выращенных, нами выученных. Для них, уже проявивших способности к наукам, к искусству… Сознавать такое было невообразимо тяжело.　

7 ноября Коля, прослушав речь Сталина, повторил ее слово в слово. На него, так любившего историю, обращение к историческим образам произвело потрясающее впечатление. А главное, слова эти были сказаны на Красной площади, обращены к бойцам, построенным для парада. Коля сказал:　

— Когда-то в будущем это будут сильнейшие уроки по моему предмету.　

Что же, история создавалась, и очень славная создавалась история. Начал пополняться и мой, преподавателя литературы, арсенал. Сначала — стихи, песни, художественные очерки, затем — рассказы, пьесы, повести, романы! И что характерно, новая волна литературы не пригасила литературу старую. Мы декламировали «Жди меня», «Убей его» Симонова и не забывали «Беглеца» Лермонтова. Читали и пели его «Скажи-ка, дядя, ведь недаром» и «Бьется в тесной печурке огонь» Суркова. Позабытый в предвоенные годы Есенин в войну явился к нам в совершенно неожиданном откровении. Мы переписывали его стихи из затертых томиков и думали: «Нет, не победить народа, породившего такого поэта». И перечитывали, перечитывали «Войну и мир» Льва Толстого.　

От бывших наших учеников приходили с фронта письма. Вспоминали они и мой предмет. Какие, оказывается, самые различные герои помогали им обрести смелость в бою! Князь Болконский, Павел Корчагин, Левинсон. Чувство гордости за мой предмет испытывала я в такие минуты.　

Не был обойден благодарственными письмами и Коля. На фронтах сражались плечом к плечу наша история и литература.　

Письма фронтовиков, в свою очередь, бодрили нас. Не на погибель мы выпускаем из школы учеников своих — для того, чтобы выстояли они и победили.

Одни

Мой отчим Александр Кондратьевич был отчаянный курильщик. А выпивал понемногу и редко.　

— Бухгалтер должен считать точно.　

В работе он был одержим, находил в ней наслаждение. Он был начитан. Любил театр. Молчаливостью, неторопливостью суждений, отношением к труду он имел много общего с моим Николаем Захаровичем. Коля был некурящий и непьющий, объясняя это тем, что в детстве насмотрелся на пьющих и на их буйства.　

Очень много было работы: уроки, подготовка к урокам. У меня вечные горы тетрадей с сочинениями и диктантами. В праздники мы тоже частенько бывали с учениками.　

Как учитель Коля был, я сказала бы, талантлив. Об этом говорили все. На уроках его стояла абсолютная тишина, успеваемость была высокой. Хороший рисовальщик, он готовил интереснейшие наглядные пособия. У него на полные листы ватмана накопилась целая галерея рисунков: постройки, одежда, орудия быта, оружие всех эпох и народов. Сцены обрядов, эпизоды сражений с комментариями и без них. Мечтал о научной работе.　

Рассказывал урок он стоя, а спрашивал сидя и имел привычку раскачиваться на стуле. Однажды стул под ним рассыпался мгновенно и на составные части. Как же, наверное, было трудно молодым ребятам сдержаться от смеха, но никто не засмеялся. Бросились помочь встать, но Коля ловко вскочил. А один ученик быстро слетал за новым стулом. Своеобразная и вместе очень серьезная получилась проверка на уважение к учителю со стороны учеников.　

Весной 1942 года тяжело заболел и вскоре скончался мой отчим Александр Кондратьевич…　

В эти же дни Колю призвали в армию. Но погиб он не от пули — от болезни. Почему так быстро? Словно ударом, подсекла его болезнь. Может быть, мне правду объясняли, что организм, ни разу не знавший никакой хвори, организм особенно здоровый, иной раз может утратить сопротивляемость к болезни?.. Нет… Не так, наверное. Просто на второй год войны мы уже очень сильно оголодали.　

За считанные недели мама и я остались одни и пополнили растущую вдовью армию.　

Свет был нам не мил. Силы уходили.

Встреча с сыном

Но силы были нужны. Меня звала работа. Сначала — поездки с учениками в колхоз на уборку хлопка. Хлопок — это обмундирование, бинты, вата, порох. Хлопок исцеляет и убивает. Фронту хлопок очень нужен. Потом — занятия в школе. Литература и история учат любить и ненавидеть, математика — делать расчеты для меткой стрельбы, для умения безошибочно прокладывать боевые курсы… Школа нужна фронту…　

Мама отдала свою комнату беженцам и перебралась ко мне. Она продолжала работать в библиотеке. Вскоре наша профсоюзная организация добилась для меня разрешение на поездку к сыну.　

В городе на пути от станции к школе пилотов я познакомилась с девушкой в военной форме с голубыми петлицами на гимнастерке. Светловолосая, голубоглазая, спортивно сложенная и очень молодая. Назвалась Наташей. Она сказала:　

— А ваш сын учится у меня.　

— Чему учится?　

— Летать. Я — летчик-инструктор.　

— И как он учится?　

— Сначала у него не получалось. А на днях я ему объявила благодарность за отличные полеты. Через недельку будет сдавать экзамены.　

— По каким предметам?　

— Главный предмет у нас — воздух. А уж на земле как-нибудь сдаст.　

Я подумала: «И такие есть учителя — «воздушные».　

— Сколько тебе лет, Наташа?　

— Девятнадцать.　

Когда пришли в лагерь, она требовательно окрикнула:　

— Товарищ курсант!　

Подбежал курсант в выгоревшем на солнце и залатанном обмундировании, в потрепанных кирзовых сапогах, лихо козырнул:　

— Я вас слушаю, товарищ инструктор.　

— К Колесникову мать приехала. Найди его… Отставить. — Она ему что-то шепнула. Тот понимающе кивнул,