Тот мужчина принялся осматривать девушку. Когда он коснулся её головы, я увидела кровь на его руках. Он пощупал пульс, что-то сказал, но я не разобрала. Всё было как в тумане. Когда все разошлись по углам, я смогла подступиться к Ольге. Мама всегда была рядом со мной. Тогда я поняла, что Оля не жилец. Она прерывисто дышала, хрипела, глаза не открывались. Говорить она не могла, шевелиться тоже. Я вообще не знаю, соображала ли Оля в тот момент хоть что-то.

Мужчина, называвший себя врачом, сказал, что ей недолго осталось. Он не объяснил причин, а может, и говорил, но я не слышала. Во мне вспыхнула целая палитра чувств, начиная от жалости к матери и её ребёнку и заканчивая ненавистью ко всем этим трусливым людям, среди которых только я смогла попытаться хоть как-то воспрепятствовать случившемуся. В то же время я проклинала и себя, что сделала недостаточно. Мама не пыталась меня успокоить, она как будто чувствовала, что было не то время для этого, и я до сих пор думаю, что это какой-то неведомый, знаешь, такой материнский инстинкт.

Оля умерла примерно через час. Я сидела рядом и держала её за руку. Мне казалось, что она это чувствует. Я думала – хоть она была без сознания – вдруг ей страшно, и тогда, возможно, тепло моей руки может помочь побороть этот страх, дать понять, что она не одна.

Надеюсь, она попала туда, где ей сейчас хорошо. Надеюсь, что её малыш жив и здоров и находится в добрых руках, хотя в это сложно поверить. Может, они вообще воссоединились и счастливы вместе где-то там, на небесах.

Столько смертей. Столько бессмысленных смертей и страданий, столько человеческих жизней оборвалось непонятно за что. Я многого не понимаю, но жизни людей… они ведь бесценны.

Тело Оли вынесли мужчины. Её положили подальше от подъезда и от того места, где разводили костёр для приготовления пищи. Неизвестно, сколько ещё могло пройти времени до того, как весь этот кошмар закончится.

Боевые действия приближались. Мы почти никуда не выходили и представление о том, что творилось снаружи, имели расплывчатое. Даже самые отчаянные без острой надобности теперь не высовывались из подвала, только за провизией, да и то не всегда. Повсюду стоял грохот взрывов и перестрелки. Мы все боялись, как могли экономили воду и еду. Какой там помыться, мы даже об этом не мечтали. На моих глазах умерло несколько пожилых людей, их организм просто не выдержал той нагрузки, что мы испытывали.

До сих пор удивляюсь, как мы с мамой пережили это. Она молодец, у неё хватало сил помогать тем, кто был слабее. Ухаживала за парой старушек, которые почти ничего не могли делать самостоятельно. Я же сломалась. Я постоянно думала об Ольге и её малыше.

Однажды кто-то раздобыл вино. Мне тоже досталось несколько глотков. И, знаешь, изголодавшая, я тут же опьянела, меня так накрыло, что на какое-то время почувствовала облегчение.

А вечером пришли несколько монахинь. Или даже не монахинь, а женщин, служащих в церкви. Недалеко от драмтеатра у нас в городе строился большой храм, и рядом с ним находилась небольшая церквушка, как я поняла, женщины были оттуда. Одетые во всё чёрное, они поставили на небольшое оконце подвала икону и зажгли перед ней свечку. Помню, как опьяневшая, я смотрела на огонёк этой свечи, на ту икону и вдыхала запах таявшего воска. Женщины тихо напевали какие-то молитвы, наполняя жуткую атмосферу подвала упоением. В тот вечер на меня снизошла такая благодать, что я уверовала в наше скорое спасение.

И вот уже следующим утром после очень сильного обстрела артиллерией перестрелка раздалась очень близко. Мы поняли, что стрельба идёт в нашем дворе. Мы сидели и ждали, чем же это закончится. Большинство ждали русских, но никто не говорил, что ждёт украинцев. После случая с Ольгой если и остались их приверженцы, то они себя никак не выдавали.

С улицы доносились взрывы. Мы слышали, как в подъезде раздались крики, мат, почувствовали запах пороха, но сопротивления солдаты не встретили. Как мы потом поняли, украинские войска отступили.

Чуть позже в подвал вошла группа русских военных. Они были совсем не похожи на тех парней из нашей армии. Грязные, вонючие, запыхавшиеся, в замызганной форме, они резко контрастировали с солдатами ВСУ, которых мы видели раньше. Расцветка их формы тоже сильно отличалась. Вместо светлой украинской на них была одета тёмно-зелёная одежда, вся в грязи, истёртая и потрёпанная. Но вот в чём я увидела главное отличие – лица другие.

Знаешь, видно было, что они очень уставшие, но я сразу поняла, что эти люди не опасны. Ребята сразу принялись опрашивать нас. Они осмотрели каждого на наличие оружия, выискивали украинских военных. Убедившись, что никого подозрительного нет, старший сделал объявление.

Он сказал, что нас всех выведут и эвакуируют за пределы города, где накормят и окажут медицинскую помощь. В первую очередь женщин и детей, а также пожилых. Потом он спросил, что у нас с водой. Мы сказали, что её нет. Он связался с кем-то по рации, и через десять минут принесли воду и специальные такие коробки с армейской едой, которые они называли сухпайками. Нас обещали вывести под вечер, когда на улице немного стихнет, а им удастся отодвинуть подразделения украинцев подальше, чтобы они нас не расстреляли. Так он сказал.

И знаешь, интересно: те говорили, что нас убьют эти, эти говорили, что те. А мне просто хотелось уехать куда подальше и забыть всё, как страшный сон.

До вечера мы поели и попили воды, русские солдаты оказали помощь тем, кому она требовалась. Некоторых они готовились переносить сами, потому что ни у кого уже особо не оставалось сил – себя бы ноги унесли.

Я слышала, как тот их командир говорил своим солдатам, что они теперь отвечают за нас головой. Я была очень удивлена, не понимала, почему мы представляем для них ценность. Они были очень вежливы и проявляли не наигранное сострадание. Некоторые даже делились с детьми шоколадками, которые хранили у себя в рюкзаках.

Ещё не стемнело, как старший военный сказал приготовиться к эвакуации. Нам предстояло выбраться из