– Я вам сказал, что уйду, когда война кончится.

– А в той жизни, которая начнется после войны, не хотите принять участие? К тому идет, что вот-вот предложат переходить на мирную продукцию.

– Гаданье на кофейной гуще.

– Почему ж на кофейной гуще? Я гадаю по сводкам Информбюро, по продвижению нашей армии, по заказам, которые к нам поступают. Вы не видали в литейном, как формуют решетку для городского сада?.. Кто понимает – ведь это ж до слез…

– То, что для вас месяцы, – сказал главный конструктор, откинувшись на спинку кресла, – для меня – десятилетия. Мое время измеряется другими мерами, чем ваше. Вы говорите – скоро. Что значит скоро? Сколько это, вы считаете? Месяц?

– Больше.

– Год?

– Возможно, меньше.

– Возможно?.. Возможно, Александр Игнатьевич, что я не проживу этот год. До победы я дотяну, но не больше. Должность скоро будет вакантной. – Он открыл ящичек штучного дерева. – Курите, пожалуйста.

Они закурили. В кабинет вошла Нонна, с независимым видом, ни на кого не взглянув, подошла к шкафу, достала чертежи, вышла.

Главный конструктор проводил ее глазами.

– Начинали мы, – сказал он, – продолжать – им. Надо полагать, – сказал он немного погодя, окутанный дымом, – что номенклатура нашей продукции станет гораздо обширнее по сравнению с довоенной.

– Безусловно, – отвечал Листопад. – Во-первых, за годы войны в стране возникли потребности, которые надо удовлетворить. Во-вторых, и оборудование наше сейчас мощнее довоенного, возможности расширились. Оставайтесь, Владимир Ипполитович. Будем думать вместе о будущем завода.

– Я думаю о других вещах, – сказал главный конструктор, – о вещах печальных и скучных. Нет, на меня не рассчитывайте, Александр Игнатьевич. Со мной кончено.

– Вот видишь, – сказал он за ужином Маргарите Валерьяновне, – я говорил, что в наше время люди иначе переживают несчастья. Вчера Листопад похоронил жену, а сегодня был здесь у меня, строил прогнозы на мирное время – и с большим увлечением, представь.

Трудно было понять – хвалит он Листопада или осуждает. Маргарита Валерьяновна приняла его слова как осуждение и, всплеснув руками, сказала: «Какой ужас!..» Она испытывала некоторые угрызения совести перед мужем, и ей еще больше, чем обычно, хотелось угодить ему. Но Владимир Ипполитович обдал ее вскользь недобрым взглядом, и она поняла: не то сказала. Она попыталась исправить ошибку:

– То есть, разумеется, не то ужас, что он строил прогнозы…

– А то, что с увлечением, понимаю, – договорил за нее Владимир Ипполитович и тем положил конец разговору. – Передай, пожалуйста, солонку, Маргарита.

Глава третья

Возвращение Лукашина

На заводском полустанке высадился сержант Семен Ефимович Лукашин.

Он был в шинели без погон, в кирзовых сапогах и нес на плече деревянный сундучок и мешок, скрепленные ремнем.

Время шло к вечеру. В крайнем окошке станционного домика, у кассира, уже горела лампочка, но на дворе было еще светло. Сразу за полустанком начиналась гора: крутая, белая – и по белой горе черными зигзагами поднимались деревянные лестницы для пешеходов.

Лестницами до поселка вдвое ближе, чем ездовой дорогой, и не так скользко. Лукашин встряхнулся, чтобы ноша удобнее легла на плече, и пошел вверх.

Так же, как четыре года назад, вереницами идут по лестницам люди с поезда. Так же стоят над заводом столбы дыма, растекаясь и сливаясь вершинами.

Лукашин поднялся на гору и вышел на безбрежно широкую улицу. Далеко-далеко друг против друга стояли высокие каменные дома. Необъятный закат разливался над этой улицей, где трамвай казался не больше спичечного коробка.

Улица была новая, ее начали строить в первую пятилетку, строили до самой войны и не достроили: заборов у домов не было; на местах, где должны быть сады, лежали пустыри.

Прошел трамвай, люди висели на подножках и на буфере. Куда тут с багажом влезешь. Лукашин продолжал путь пешком.

Конца-краю нет улице: дом – пустырь, два дома – опять пустырь на полкилометра.

Пожарный гараж с большим колоколом над воротами. Кирпичные корпуса индустриального техникума, расположенные буквой «П». Длинный-длинный дощатый забор – неведомо, что за ним. И столбы, столбы, столбы с натянутой черной проволокой.

Забор поворачивал полукружием, улица вдруг сузилась и покатилась вниз между двумя горками. По горкам разбросаны без порядка деревянные дома. Эти строились давно, многие еще в прошлом столетии. Кривые лесенки спускались вниз, к трамвайным путям. Дерево построек почерневшее, суровое: словно углем на белой бумаге нарисован старый поселок.

К домам разбегались дорожки-тропки. Дорожка к дому Веденеевых посыпана золой. И прежде она всегда была посыпана золой: это Мариамна посыпала, жена Веденеева. Медная бляшка дверного звонка блестит: это Мариамна начищает ее до блеска. Лукашин позвонил: прежним голосом залился звоночек за дверью. Послышались шаги, громыхнул болт. Отворила Мариамна. Она не узнала Лукашина и стояла, хмуря брови и загородив дверь широким плечом… Он улыбнулся:

– Не узнаете, Мариамна Федоровна?

– О господи, – сказала Мариамна мужским голосом и впустила его в дом.

В доме все было на прежнем месте. Любо посмотреть, как люди уберегли порядок своей жизни. Даже фарфоровая собачка с отбитой мордой стояла в стеклянном шкафчике на той же полке, между хрустальным яйцом и крымской раковиной.

Одно было новое – большой портрет Андрея, увитый красными и черными лентами. Лукашин увидел его сразу, как только Мариамна зажгла электричество: портрет висел прямо против двери и смотрел на входящих веселыми глазами.

– Садись, – сказала Мариамна. – Сейчас старик придет.

Она была пермячка, до тридцати лет жила в деревне и вместо «ч» говорила «ц»: сейцас.

Лукашин сел.

– Давно?.. – спросил он, глядя на портрет.

– Давно. В Сталинграде.

– А жиличка живет?

– Жиличка? Живет.

Она сказала «жилицка», презрительно и недружелюбно. Лукашин покивал головой: все, мол, понятно – и переменил разговор:

– А Павел что?

– А Павел едет, – другим тоном, оживленно и хвастливо, заговорила Мариамна. – Павел едет домой. Никитку не узнает, поди: отроком стал Никитка. А Катерина-то уехала – Павел сюда, она отсюда. На Украину ее услали, там немцы все пожгли, людей поугоняли, так ее туда назначили порядок наводить.

Катерина, жена Павла и мать Никитки, была партийный работник, вечно в разъездах и делах.

– Без ноги Павел, на протезе, а ты на своих ногах?

– Я на своих, – сказал Лукашин. – У меня только легкие прострелены и зубы чужие.

Глазами она сосчитала