Теперь уж он не торопился.... Довольно... Нужно!.. Могут схватить, если увидят крест... Товарищи говорили. Разве он сам? Товарищи... Ямка, наконец, очистилась. Он заглянул в нее и вздрогнул от ужаса... Будто живого человека собирался закопать он, дорогого и близкого... Будто душу свою закапывал... Опять разлилась тоска... Нет, нужно... Пора! Он снял крест... Крест у него был медный стершийся, на суровом шнурке с двумя узелками. И как только увидал он его и этот шнурок с двумя узелками, еще больней ему стало, еще мучительней заныло сердце. Будто он вдруг стал меньше, совсем, совсем маленьким, как в тот раз, когда он лежал на кане, а под каном трещал сверчок... Мать вспомнилась... детство. Лето... Пыльная улица. Петухи кричат... Посреди улицы сидит Рябов, но не теперешний Рябов, не солдат и не шпион, а Рябов -- мальчишка, в одной рубашонке, завязанной узлом на спине. Тихо на улице. Жарко. В пыли воробьи купаются совсем близко около Рябова. Нет, не нужно об этом думать... Он опустил крест в ямку и стал быстро и торопливо закидывать его землей. Конец... Все зарыто... Родина, детство... Все. Он встал и выпрямился. Будто холодом охватило его сразу, будто все в нем застыло. И снова голова как опустела. Что еще надо?.. Надо положить камень, чтобы легче найти. Камней кругом было много. Он взял один и навалил сверх ямки. Потом он поймал одну из бродивших около лошадей, вскочил на нее и погнал прочь во весь дух. На трупы убитых японцев он даже не взглянул. Одна только мысль владела теперь им. Скорей, скорей отсюда... Он весь дрожал... Он сознавал, что впереди его ждет ужас... Ужас уж был в его душе, только глубоко-глубоко... Но он уже ощущал его... И когда он гнал лошадь прямо в степь, не зная, куда он ее гонит, он испытывал такое состояние, будто гонится за ним кто-то, от кого он не может уйти. Но оставаться дольше на месте он не мог. Глава VII Рябов, наконец, остановил лошадь. Фанза далеко осталась позади. Прямо перед ним теперь возвышалась большая серая скала. Рябов заехал за скалу в тень. Он понимал, что попал как раз в район, занятый неприятелем, может быть даже в тыл неприятелю. Вся местность, вероятно, кишела неприятельскими разъездами и дозорами. Укрыться в степи было негде... Да он и не хотел укрываться... За скалой он не остался долго... Он дал только передохнуть коню и сейчас же опять погнал его дальше в степь. В седельном кобуре он нашел заряженный револьвер и пачку патронов. Когда он сунул руку в карман и ощутил под пальцами рифленую рукоятку револьвера, сразу в нем вдруг заговорила опять жажда крови. Он вынул револьвер и осмотрел его. Револьвер был маленький, сразу видно, что не казенный. Японец должно быть приобрел его сверх установленного вооружения за собственный счет. Но все равно, хорошо было и это. Он сожалел только, что не захватил винтовки. Но он подумал сейчас же, что в его положении револьвер, пожалуй, лучше винтовки. И когда он подумал о том, как он пустит револьвер в дело, будто огненное жало лизнуло сердце. Тоски уж теперь больше не было в сердце, будто он вырвал ее вместе с крестом. Сердце окаменело, стало словно не человеческое, а звериное. Он даже рад был бы встрече с японцами, даже искал их. Если бы он взглянул на себя в зеркало, он не узнал бы себя: лицо у него похудело и пожелтело, как у больного... Он и правда сознавал смутно, что у него не хватает чего-то... Даже жутко ему стало вдруг. Кругом него степь, пустыня... Песок, камни, чахлая трава. Кое-где белеют скалы. А он бродит по степи как волк, как дикий зверь. Бледные запекшиеся губы шевелятся слабо и трепетно... -- Только попадись! Только попадись! Глаза бегают по степи. А в душе шевелится ужас перед тем, перед будущим... Он зарыл крест... Но там же он и душу зарыл... Зарыл самого себя... И теперь уж он совсем другой... Будто ничего в нем своего уж не осталось... А кто его довел до этого? Лихорадочно горят глаза, трепетные губы шепчут: -- Только попадись, только попадись... И вдруг совсем недалеко от себя, не дальше, как в полуверсте, он увидел двух конных японцев, стоявших на небольшом пригорке. Японцы словно из-под земли выросли. Должно быть, они выехали на этот бугорок из какой-нибудь лощины. Один японец смотрел в бинокль. Дикая, торжествующая радость вспыхнула в Рябове. Сразу в голове созрел план. Он остановил лошадь и махнул японцам рукою, указывая им в то же время назад, в ту сторону, откуда ехал. Уж его-то японцы могли принять за кого угодно, только не за русского! Он сделал все, что мог, на что у него хватило хитрости, чтобы дать понять японцам, что он хочет сообщить что-то очень важное... Может быть, о русском отряде, который он видит вдали. Японцы, вероятно, так и поняли его жесты. Они съехали с пригорка и направились к нему. А он не тронулся с места. Он их поджидал, не переставая жестикулировать, маня их к себе. О, как он их ненавидел в эти минуты!.. Он ненавидел их еще больше, чем тех двух убитых около фанзы. Будто это не люди подъезжали к нему, а злые, нехорошие звери, которых нужно уничтожать. Один японец был офицер... -- Его первого, -- решил он... Ему приятно было сознавать, что японцы подъезжают к нему, ничего не подозревая. Офицер держал в руках бинокль. Поводья его лошади висели свободно, заброшенные за луку. Винтовка у другого японца была за спиной. Японцы принимали его, должно быть, либо за своего шпиона, либо за хунхуза, либо за добровольного шпиона-китайца. Теперь уж все человеческое в нем сгорело... И когда он рассмотрел лица врагов, не искаженные тем чувством, которое клокотало в нем, он почти перестал владеть собой. В груди словно не хватало воздуху. Злобное чувство претворилось в настоящий огонь, в огненное дыхание. Японцы уж были в пяти шагах от него. Он видел, как офицер вздрогнул, встретив на себе его взгляд. Будто офицер и правда увидел перед собой зверя. Он видел также, что офицер, кажется, хотел ему сказать что-то и не мог. Будто слова, готовые сорваться с губ, тоже испугались его, Рябова. Тогда, выхватив револьвер, он бешено крикнул: -- На! И выстрелил в офицера. Офицер упал с лошади. Другой японец схватился за саблю. Но он успел выдернуть саблю из
