Грохот стоял такой, словно тысячи чертей вылезли из преисподней и застучали по земле своими огромными железными молотками.

Всё стихло. Воздух наполнился тишиной. Запах горелой плоти растекался по степи и нестерпимо першил в горле, к нему примешивался тонкий, почти не уловимый вкус полыни.

Когда пыль рассеялась, ни немцев, ни танков и в помине не было. Все с облегчением вздохнули.

«Теперь не сунутся», – подумал Иван.

И отставив винтовку, долго крутил ставшими вдруг непослушными пальцами самокрутку. Ещё дольше пытался поджечь, но она не загоралась. Наконец затлела, и по окопу пополз сизый дымок. Терпкий аромат наполнил сердца умиротворением. Иван подошел к командиру и сказал:

– Пойду до артиллеристов прогуляюсь.

– Зачем? – удивился взводный.

– Земляка проведаю.

Слово «земляк» всегда производило впечатление. На войне земляк, все равно, что на гражданке близкий родственник. Поэтому лейтенант ничего не ответил, а согласно кивнул головой. И при этом, на секунду задержав Ивана за плечо, сказал:

– А здорово ты танк.

Иван дернул плечом, как бы говоря: «Дескать, дело прошлое, чего уж там».

И попыхивая самокруткой, пошел в сторону артиллеристов.

Долго идти не пришлось. Те лежали в ряд в прокровавленных и изорванных гимнастёрках. Никого из лежащих Иван не знал, так пересекались иногда – полк-то один. А тут все они, и пушки ни одной целой, словно огромный великан гнул и рвал непосильное человеческим рукам железо и, наигравшись, разбросал их как попало.

Иван остановился, бросил под ноги, затоптал дотлевающую самокрутку и снял пилотку.

Выравнивая воронку под могилу, трудились бойцы.

Иван понимал, что копать после напряженного боя, когда ни у кого не осталось сил, тяжело, да и хоронить среди чистого поля хороших ребят не следовало. И он поделился своим сомнением с копавшим солдатом.

Тот выпрямился и, опираясь на лопату, раздраженно сказал:

– А куда их? В город, в Сталинград, что ли, везти?

Отмахнувшись от Ивана, продолжил прерванную работу.

Иван понял никчемность своего замечания. И спасибо надо сказать, что хоть так хоронят. Сколько осталось лежать неприбранными, пока отступали. Пойди найди их теперь в этой степи и разбери, кто есть кто.

Война нарушила что-то человеческое внутри всех, когда уже нет дела не то что до другого человека, не то что до соседа по окопу, а до себя самого.

Страх сидел внутри каждого, страх стал состоянием души, привычкой, и от него постоянно ныло и сосало под ложечкой. И это гадливое чувство ломало человека каждый день, каждый час, каждую минуту. И тихий, и спокойный вдруг ни с того ни с сего мог наорать на другого. Война перекорёжила всё: и живое и неживое.

С сожалением, что им теперь не хватает главного, Иван, возвращаясь к себе, говорил, не обращаясь ни к кому:

– Как же мы без артиллерии? Без артиллерии нам совсем худо. Без неё никак нельзя.

А когда пришел в свой окоп, Семён спросил:

– Ну что там?

– Хоронят, – обронил Иван, и сел на приступок.

– Кого?

– Всех!

– Артиллеристов?

– А кого ж ещё.

Семён, посмотревший на смурного Ивана, сказал сочувствующе:

– Не переживай ты так сильно. Что делать – война.

– Да не только в народе дело. Пушек нет. Вот беда.

– Ни одной? – спросил Семён, теребя свой подбородок.

– Всё перекорёжило! – и Иван в подтверждение своих слов сделал вращательное движение рукой.

– Да, – вздохнул Семён, не зная что сказать.

И эта горькая новость пронеслась по окопу и расстроила всех.

Долго и молча курили, переваривая услышанное. Но как быть, никто не знал. Может, к утру появится что-нибудь. Но это что-нибудь надо найти, снять с тихого участка и перегнать сюда. А это время.

С такими мыслями, поужинав без аппетита, Иван собирался заснуть. Но прибежал ротный, подбитый танк не давал ему покоя. И похлопывая по плечу стоявшего перед ним Ивана, сказал:

– Молодец.

Но ему, неожиданно обласканному вниманием начальства, хотелось одного: поскорее улечься и заснуть. Потому что рассказывать про свой геройский подвиг было неохота, тем более что тогда он чуть в штаны не наложил.

Но ротный на радостях, что это его рота подбила танк, особо и не спрашивал, а потрясая пальцем над головой, воскликнул:

– Достоин награды!

С тем и ушёл. Иван подумал, что теперь можно расслабиться, но явился замполит. Понимая, что человек устал и после боя хочет отдохнуть, сказал кратко:

– За танк спасибо, а про партию подумай.

Только после этого Иван лёг и заснул.

Взводный, вернувшийся после того как проводил сначала ротного, а потом замполита, не стал тревожить Ивана. Настроение у него было отличное. Это его взвод подбил танк. Правда, сам он этого не видел, как и все, прятался от танка на дне окопа, но это не важно.

Вот достижение его взвода высится перед окопами, и всем это видно, даже командиру полка, а может, и комдиву. Он даже надеялся, что завтра, когда немцы будут наступать, кто-нибудь из их взвода, а может, он сам, подобьёт ещё один танк. С таким умиротворением в душе взводный заснул.

Но немцы после вчерашнего успокоились и наступать здесь не решились. День прошёл в томительном ожидании.

Когда смерть ходит рядом, любой, повоевавший хоть самую малость, спроси – скажет по каким-то неуловимым приметам, что может случиться завтра. И только под вечер всем стало ясно, что наступило затишье.

Война, все еще продолжая двигаться к своей цели, выбрала другую дорогу.

Где-то вдали гремели взрывы, разрывая степную ровность, и нижняя глинистая земля выбрасывалась наверх. И там, немцы пытались сделать то, что не получилось здесь. Они, как слепые, пробуя на ощупь твёрдость наших бойцов, пытались пробиться к Волге.

Но это был уже не сорок первый год. И наши другие, и немцы не те.

И в том, другом, месте, куда немцы нацелили удар, они не прорвали, продавили нашу оборону и через этот разрыв стали перетекать в тыл. Армия отступила, закопалась в землю и стала ждать.

Вилли

Стоит человеку нарушить устоявшуюся систему, что из поколения в поколение было основой основ, всё рушится, и жизнь выталкивает совсем на другую, неведомую дорогу, по которой предстоит пройти впервые.

Вот так, волею случая он, Вилли Хендорф, рабочий в третьем поколении, стал секретарём суда.

Отец долго не мог с этим смириться, но потом привык. Мать радовалась за него, изредка повторяя:

– Хоть ты теперь не