Три танка отстали. Лемнер по рации связывался с Вавой, который вёл танки.

— «Крутой», «Крутой»! Я — «Пригожий»! Если танк потеряешь, я тебя вниз головой закопаю!

— «Пригожий», я «Крутой»! Командир, только прошу, не мажь пятки мёдом. Очень мух боюсь!

Фронт ухал артиллерией. Вначале гулы казались глухими, ватными, но вскоре стали различимы отдельные удары. Канонада гуляла, будто ходила туча с громом, но небо оставалось ясное, холодное. Высоко, мерцая, как стеклорезы, прошли штурмовики. Обратно самолёты не возвращались, видно, после ударов садились на другие аэродромы.

Близко от дороги, в открытом поле, был развёрнут ремонтный батальон. Стояли подбитые танки. Ремонтники искрили сваркой, водили синими огнями автогенов. Лемнер смотрел на изуродованные машины. Чернели пробоины, торчали выдранные клочья стали, башни съехали, как сбитые набок шапки, отвалились, как железные черви, гусеницы. Лемнер чувствовал, как пахнуло окалиной, кислой вонью сгоревшей брони. Среди железных запахов убитых машин слабо тянуло горелой плотью, запахом погибших экипажей. У Лемнера заныли испуганные запахами кости.

Одни танки были мертвы. Другие жили, стонали от ран, дрожали от прикосновений ремонтников. Боялись возвращаться туда, где ухало и горели невидимые танки.

Грохот передовой приближался. Тяжёлые взрывы, как кули, падали с неба, ударялись, рассыпались на мелкие взрывы. Между ними различались отдельные короткие стуки.

Проезжали вертолётную площадку. Два пятнистых, с красными звёздами вертолёта стояли в стороне от дороги. У одного вращались винты. Подкатывал фургон с красным крестом. Солдаты вытягивали из фургона носилки, несли к вертолёту. Брезент носилок проседал под тяжестью раненых. Виднелись бинты, запрокинутые бледные лица. Солдаты бежали рядом с носилками, держали на бегу капельницы. Флаконы мерцали на солнце.

Лемнер вдруг испытал нестерпимое жжение в мышцах, будто над его перевязанной головой дрожал солнечный флакон.

Далеко впереди, над дорогой синее небо мутнело. Стояла белёсая копоть. В этой копоти прыгало огромное, ревущее, отталкивалось от земли, перепрыгивало препятствие и вновь приземлялось, топая громадными сапогами.

У дороги в поломанных колосьях, лежали мертвецы, головами все в одну сторону. Лемнер с брони видел запрокинутые лица, выбитые глаза, вырванные носы, оскаленные, без губ, рты. Некоторые были без ног, их оторванные ноги лежали рядом. У других в животах темнела полная чёрной крови дыра. Все были в пятнистых робах, солдатских башмаках. На одном удержалась каска. К другой голове прилипла пропитанная кровью повязка. Вдоль убитых расхаживали солдаты, стягивали с грузовика рулоны брезента. Лемнер окликнул солдата:

— Откуда «двухсотые»?

— Хохлы. Готовим к обмену, — вяло ответил солдат, пнув башмаком оторванную, согнутую в колене ногу. Лемнер подумал: там, где грохотало и стояла муть, на таком же пшеничном поле лягут его бойцы, и он вместе с ними, и чужой солдат ударит башмаком его оторванную ногу.

Муть приближалась, нависала над колонной, над грузовиками. В кузовах под брезентом бойцы слышали близкую канонаду. Лемнер, чувствуя неотвратимость судьбы, уповая на благую, сущую в небесах силу, стал молиться. Не о спасении жизни, не об избежании мук, а о том, чтобы сила небесная не отводила от него глаз, теперь и в час его смерти.

Они подкатили к посёлку. Солнце опускалось в поля. Колосья стали стеклянными, земля казалась черничным вареньем. Посёлок с изуродованными домами и посечёнными садами был празднично озарён. На кирпичных развалинах, железной арматуре, убитой лошади, обгорелом грузовике лежала позолота. Лемнер, зачарованный волшебной позолотой, хотел продлить очарование. Из посёлка уходила пехота. Поодиночке, парами, группами, вялые, сутулые. На лицах, освещённых солнцем, была золотая маска, какую кладут в гроб фараонов. Они казались мертвецами, увидели перед смертью ужасное, сделавшее их одинаковыми. Уходившие солдаты не смотрели на вновь прибывших, словно боялись, что их остановят и вернут в посёлок.

На боевой машине пехоты, на броне, на стёганом ватном одеяле лежал комбат. Смотрел, как уходит с позиций батальон. Он был голый по пояс, грудь перевязана, на бинтах проступало коричневое пятно. Он уходил из посёлка последним.

Лемнер заскочил к нему на броню. Слушал хрипы его пробитого лёгкого.

— Давай, получай район! От батальона осталась рота! На левом флаге мужик нормальный! На правом дурак! Занимай оборону! — комбат тянул ему руку с часами, у которых сорвало стрелки. — Держи оборону!

— Живи! — Лемнер пожал комбату руку, спрыгнул с брони, слыша, как комбат харкает кровью.

Формирование «Пушкин» занимало оборону, устраивалось в окопах, полных бинтов и стреляных гильз. Обживали снайперские гнёзда в слуховых окнах, на уцелевшей колокольне. Прятали подошедшие танки во дворах и посечённых садах. Казалось, над посёлком пробушевал, прокружил смерч. Отламывал от земли дома, подбрасывал и ронял на новое место. Деревья были закручены, словно их вывинчивали из земли. Обломки машин, тряпьё, домашняя рухлядь были насыпаны по земле по спирали, будто кружил дикий волчок. Завтра этот волчок вернётся и скрутит их всех в жгут огня и крови.

Предчувствия тяготили Лемнера, согнули его. Он медленно выпрямлялся под тяжестью ещё не наступившего дня.

— Командир, погляди! Взял яблоко, думал попробовать, а в нём пуля! — Вава держал в одной руке румяное яблоко, а в другой пулю. — На излёте попала!

— В самое яблочко, — усмехнулся Лемнер. Был благодарен Ваве, угадавшему его дурные предчувствия.

Ночь наступила быстро, без зари. Чуть посинело на западе и померкло. Канонада стихла. На далёких флангах редко ухало. В посёлке простучит испуганная очередь и смолкнет. Взлетит сигнальная ракета, повисит и погаснет. Развалины были чернее неба, их посыпало звёздами.

Лемнер обходил позиции, проверяя готовность к завтрашнему бою, в котором не многие уцелеют. Он спускался в окопы, останавливался у танков, карабкался по лестницам к пулемётным гнёздам. Всматривался в лица бойцов, стараясь угадать на них тень смерти, но было темно, лица под касками чуть белели. Смертная тень не угадывалась, или смерть ещё не сделала выбор.

Лемнер спрыгнул в траншею, обрушив изрытую снарядами землю. Бойцы, уложив на бруствер пулемёт, сидели на корточках и курили, чтобы наружу не светили огоньки сигарет.

— Командир, как же оно так поучается? Я Ступенко, хохол. Деды мои из Чернигова. А кто меня завтра убивать будет? Петров, русский, который по-хохлятски ни слова. Если я, хохол, убью Петрова, значит, хохлы победили? А если он, русский меня прихлопнет, значит, наша победа?

Бойца одолевали сомнения. Он отвернулся, чтобы дым не попал на Лемнера. Лемнер помнил, как в Банги, после штурма дворца, Ступенко расставлял под цветущим фиолетовым деревом пленных охранников. Те