Попугай стряхнул красное оперенье, превратился в Чулаки. В клетке сидел Президент Троевидов. Его пухлые, как оладья, щеки, начинавший двоиться подбородок, водянистые, как у лягушки, глаза, седые бакенбарды были отвратительны. Лемнер нажал на спуск. Пуля ушла в череп Президента Троевидова, и тот упал на дно клетки. На его царском лице появилось облегчение.

— Брат Лемнер, вы совершили подвиг во имя Европы Подлинной. Что касается трупа… — Чулаки кивнул на убитого Президента Троевидова. — Это двойник Президента. Настоящий выстрел вам ещё предстоит совершить!

Арапы в тюрбанах вынесли клетку с убиенным в парк. Здесь была вырыта могила. В неё, вниз головой, опустили двойника и засыпали землёй так, что снаружи остались голые пятки. Дамы и кавалеры танцевали у могилы менуэт. Карлица щекотала мертвецу пятки, а другая прикладывала ухо к земле, слушая, не хохочет ли мертвец от щекотки. Дамы подходили к пяткам и осыпали их прощальными поцелуями. Пятки смазали медом, и на них слетелись осы. Чёрно-золотые, облепили пятки, вкушали сладость.

Глава девятнадцатая

Лемнер ждал приглашение от Ивана Артаковича Сюрлёниса, и оно последовало. Встреча проходила в знакомом особняке с античным двориком и фонтаном, под стеклянным солнечным куполом. Иван Артакович кормил попугая орехами. Разгрызал кожуру, хрустя вставными зубами, выкатывал на ладонь ядрышко, держа двумя пальцами, просовывал в клетку. Синий попугай прицеливался, наклонял голову из стороны в сторону, молниеносно хватал орех, и его зоб под синими перьям раздувался. Лемнер помнил притчу о трёх попугаях, трёх ветрах, трёх водах, трёх стрелах и трёх пулях. Орехом был Лемнер. Он пришёл туда, где его собирались расколоть и склевать.

— Наше знакомство, Михаил Соломонович, перейдет в сотрудничество, затем в симпатию и неизбежно в дружбу, — Иван Артакович любезно усадил Лемнера, легко поправил воротник его пиджака, скорее для вида, чем по необходимости. Так, возлагая к надгробью венки, поправляют траурные ленты. — Вы чувствовали, что и в Африке я не оставлял вас моим вниманием? Мысленно направлял вам ненавязчивые советы. Они шли вам на пользу.

— Мне поступали советы, но я не знал, что они от вас.

— В аэропорту над головой Мкомбо бежал огромный паук. Я посоветовал вам его застрелить.

— Помню, кто-то невидимый посоветовал застрелить паука. Значит, это были вы, Иван Артакович?

— Когда вы штурмовали дворец президента Блумбо, я посоветовал вам посмотреть направо. Там охранник ломал горло вашему другу Ваве.

— Я оглянулся направо, всадил в охранника всю обойму и спас Ваву.

— Когда вы сбили французский вертолёт, допрашивали геолога Гастона Велье и хотели отпустить, я посоветовал его добить. Ибо раненых врагов добивают, не так ли?

— Мне действительно стало жаль этого француза из Гавра. Он ничего не знал о шедевре Ван Гога «Поле пшеницы возле Оверна».

— Это я выявил чернокожего вора на вашем руднике. Вы вернули себе самородки, которые он запихнул в свою чёрную задницу.

— Его задница плакала золотыми слезами.

— И это я направил вам моего референта Франсуазу Гонкур. У неё длинные козьи груди, подмышки пахнут апельсинами, а на правой ноге шесть пальцев.

— Это было лучшее, что вы могли для меня сделать!

Лемнер плавно вплывал в беседу. Иван Артакович был к нему расположен. Накрыл клетку с синим попугаем накидкой, и суетливая птица затихла. Теперь предстояло угадать потаённые замыслы самого большого лукавца.

— Стараюсь понять, Михаил Соломонович, почему вас выбрала русская история? Принято думать, что ей нравятся курносые, голубоглазые лица. У вас же нос иудейского пророка, волосы царя Давида, глаза, как плоды маслин на Масличной горе. И, тем не менее, русская история выбрала вас.

— Выходит, она неразборчива. Или выбрала меня по оплошности.

— Русская история не ошибается. Ошибаются цари, вожди, президенты. Русская история безошибочна.

— Значит, ей полюбился мой нос.

На этой встрече, как и на двух предшествующих, Лемнеру предлагали судить о возвышенном. И это было тягостно. Приятнее было вспоминать, как блуждала в небе лиловая точка, ускользая от вертолёта. Как дрожало огромное чёрное тело, набиваемое раскалённым свинцом. Как взлетело, испуганное выстрелом, стадо фламинго. Как на белой женской груди сиял голубой бриллиант.

— Вы попали на русскую качель, Михаил Соломонович. Никому не удавалось с неё соскочить. Но вам, быть может, удастся остановить.

— Я не люблю качелей, Иван Артакович. Предпочитаю карусель.

— Карусель раскручивают Антон Ростиславович Светлов и Анатолий Ефремович Чулаки. Моя же специальность — русская качель. И те, кто на ней оказался, — Иван Артакович говорил голосом, который рождался в глубинах его желудка и напоминал икоту. Это пугало Лемнера, делало разговор дробным и непредсказуемым.

— Что за русская качель, Иван Артакович?

Иван Артакович икнул и прислушался к звуку, излетевшему из желудка. В желудке Ивана Артаковича сидел другой Иван Артакович и подавал внутренний голос. Это затрудняло беседу. Приходилось слушать обоих Иванов Артаковичей, последовательно отвечая тому и другому.

— Россия из века в век шатается туда-сюда. То хочет зваться исконной, домом Богородицы, «Богом сданной». Торит по колдобинам свой «русский путь». То нарекает себя Европой, говорит по-французски, заставляет женщин под юбкой носить трусы. Выбирает «европейский путь». Это шатание дорого обходится русским. Все революции, гонения, сожжение книг, разрушение городов, усекновения глав, ниспровержение основ, оскудение умов, ожесточение сердец, осквернение святынь, опустошение житниц, обмеление рек, иссушение чувств, оскопление родов, обнуление знаний, обожествление зла. Всё это превращение России в мировое чудище, от которого мир хочет избавиться. Это видно теперь, после рокового вторжения на Украину.

Иван Артакович продолжал негромко икать. Поводил рукой с птичьими пальцами слева направо, справа налево и снова слева направо, как капельмейстер, управлявший незримым оркестром. Глаза его, круглые, со множеством цветных ободков, следили за громадной качелью. Качель на мгновение замирала в крайней точке, и глаза останавливались, цветные колечки гасли. А потом качель рушилась, и глаза, сверкая ободками, устремлялись вниз. Лемнер стоял на качели. Качель была поднебесной, летала с рёвом, вгрызаясь в пространства. Держась за стропы, Лемнер искал момент, чтобы соскочить с качели. Но пропускал исчезающий миг остановки и ввергался в падение, в неистовый рёв пространств.

— Вам страшно? — Иван Артакович водил перстом с длинным птичьим когтем. — И мне страшно. Миру страшно.

Иван Артакович икнул. Сидящий в нём Иван Артакович то и дело подавал внутренний голос и мешал говорить. Иван Артакович налил в стакан воду и медленно пил, проливая воду на голову внутреннего Ивана Артаковича. Тот вымок и обиженно смолк.

— Как остановить качель? — из двух Иванов Артаковичей беседовать остался один. Исчезала двусмысленность ответов. — Вы остановите, Михаил Соломонович! Вы!

— Но как?

— Отпилите у качели концы.