Шаде был маленький и хрупкий, не все мог есть, не все мог пить, не все — трогать. А отец у него умер. Рассказывали, что его отец вскоре после перемены власти был уличен в каких-то утайках, бежал, скрылся, а спустя восемь дней его нашли — он повесился. Шаде после этого две недели не ходил в школу.

Рейнгольд хотел взять его на вечер, желая поддержать слабого, он полагал, будто вера в силу сделает его сильней, и внушал ему семь самых главных слов юнгфольковца: твердость, храбрость, выдержка, верность, правда, товарищество, честь.

— «В Германию должен ты верить, ее как солнце любя, в Германию должен ты верить, как в самого себя, — внушал он во время пробежки к школе, на которую выволок и Шаде, — ты должен так в нее верить, будто ты — это она. Так же, как в душу, что помыслов светлых всегда полна. Ты должен в Германию верить, чтоб не смертью одною жить, и за нее сражаться, и ради нее победить».

В спортзале собралось пятьдесят два мальчика, взвод юнгфолька со своим юнгфюрером Ханно. Ханно залез ногами на стул и взывал оттуда, как с горной вершины, к своему войску: «Мы, юноши, стоим сегодня, исполненные твердой решимости под общим знаменем. Мы будем расти, служа тому, что выше нас. Своим трудом мы поможем создавать будущую народную общность. А когда-нибудь мы и сами станем народом, призванным двигать историю и определять ее. И когда на свете не останется наших отцов, мы подхватим знамя и понесем его дальше, чтобы в свое время передать его из рук в руки нашим потомкам».

Шаде больше не ходил на собрания юнгфолька. Он сидел дома и строил воздушные замки, а порой, когда в дверь звонили и за дверью стоял Рейнгольд, он распахивал врата одного из воздушных замков, впускал его и показывал ему свои сокровища.

Но Рейнгольд с головой ушел в юнгфольковские дела, в товарищество, в общность. Он стал хорденфюрером, потом юнгеншафтсфюрером, а когда Ханно сделался фенлейнфюрером, то и юнгцугфюрером. Звено Рейнгольда входило в отряд Ханно. Предвыборный лозунг гласил: «Всех, кто беден, кто богат, уравняет наш отряд». Форма, четкая маршировка, отрывистые лозунги, освящение знамени, жизнь в палатках, лагерные костры, праздники зимнего и летнего солнцестояния целиком наполняли Рейнгольда и заполняли его дни.

Каждое утро он ходил на занятия спортом, занимался там гимнастикой, борьбой, участвовал в товарищеских схватках. Порой он еще до занятий наведывался в церковь и радовался, если никто его при этом не видел. Поверх формы он натягивал облачение служки и служил Богу, как служил и отечеству.

Восемь взводов, два отряда, двести восемьдесят мальчиков собрались на Цигенберге для освящения знамени, они натаскали хворосту, развели огонь и сели в круг. Стемнело. Ханно поднял знамя. Он стоял возле флагштока и говорил четким голосом:

— Мы стоим под нашим знаменем, оно — символ нашей общности. Мы следуем за ним, и ему принадлежит наша верность. Мы можем совершать ошибки, поступать противно требованиям совести, быть трусливыми и неверными, знамя же неизменно пребудет в чистоте. Служить ему, следовать за ним означает борьбу, ту борьбу, вести которую мы уговорились тысячи лет назад. Вы все должны осознать: мы — люди атлантической расы, мы хотим заново отстроить наш рейх. Вот почему я требую от вас, чтобы вы воздали почести знамени своей выправкой и четким приветствием.

Мальчики встали, высоко взметнулись языки пламени.

— Кто не может управлять собой при виде знамени, тому нечего делать среди живых.

Поднялся ветер, полотнище знамени обвилось вокруг древка, мальчики стояли с проникновенными взглядами и хором пели:

Наше знамя реет впереди.

Наше знамя нас ведет вперед,

Наше сердце рвется из груди,

Наше знамя вечно не умрет.

Рейнгольд и Ханно затоптали головешки и, притихнув от высоких мыслей, вернулись в город, не глядя друг на друга. Рейнгольд настолько чувствовал близость старшего товарища, что у него пересохло горло, кровь стучала где-то в висках и он готов был идти подле него все дальше и дальше.

Но Ханно вдруг остановился. Было холодно, стояла зима, изо рта и ноздрей вырывались белые облачка, соприкасались, сливались воедино. От холода и от тишины они переступали с ноги на ногу. Потом взгляды их встретились, они подали друг другу руки и разошлись, не оглянувшись больше ни разу.

Воскресным утром, когда Магда с братом пошла в церковь, Рейнгольд, уверенный, что не имеет теперь права тратить свои мысли на любую другую религию, кроме той, которую он исповедовал вместе с Ханно, и у него нет времени ходить в церковь и выполнять обязанности служки, решил с утра пораньше как следует пробежаться, причем его слишком большое сердце колотилось у него где-то в горле, так что он даже рассердился на него. Когда с сердцем, стучавшим уже в голове, он помчался дальше и, задохнувшийся, мокрый от пота, вбежал в дом, ему послышался глухой удар. Он вбежал в кухню, там лежал нагой отец. Генрих, вылезая из ванны, в которой мылся каждое воскресное утро и читал при этом романы из городской библиотеки, поскользнулся и ударился головой о край. Он потерял сознание. Или умер? Отец лежал ничком, в кровавой воде поднимались воздушные пузырьки.

Рейнгольд схватил тяжелое тело — в воде появилось еще больше пузырьков, — рванул, но сил не хватило. Он окликал отца по имени, плакал, кричал, потом подлез под него, глотая кровавую воду, и сумел вытащить затычку и спустить воду.

С большим трудом ему удалось перевернуть тело — перед ним лежал большой голый мужчина. Рейнгольд нажал на его грудь, как ему показывали на занятиях по спасению утопающих, вода хлынула у мужчины изо рта, и лицо его снова стало лицом отца.

Вечером Рейнгольд пошел к Ханно, который жил в самом аристократическом районе города. Дом его напоминал крепость, окруженную высокой каменной стеной. С золотым звонком над золотой дощечкой с именем, с домофоном.

— Вам что угодно?

— Меня зовут Рейнгольд Фишер, и я хотел бы видеть Ханно.

Калитка отворилась, и он прошел по усыпанной гравием дорожке. В проеме больших дверей