Утром они покинули трактир и направились к деревне мимо замка со страшной башней. Птицы еще суетливо шныряли в воздухе, отыскивали заново свои голоса и откашливались, прочищая горлышки.

У развалин старинного замка они устроили привал. В колодце застоялась дождевая вода, на ее поверхности плавали первые осенние листья.

Но чем дальше Рейнгольд глядел в колодец, чем больше видел там цветочных лепестков, листьев лилии, разорванных венков, тем больше у него кружилась голова, его начинало затягивать внутрь, в колодезное предание о молодой монашке, которая влюбилась в крестьянского парня, но в день своей помолвки как была, в белом платье и с венком из лилий на голове, прыгнула в колодец и с тех пор поет там, на дне, где растет большой пестрый сад, поет и поет и тем подманивает мужчин. Рейнгольду стало страшно, и он торопливо отошел от колодца, ибо некие хоры взывали к нему из глубины, словно женский смех, украшенный цветами и в лилейном венке.

— Эй, сын, — окликнул его отец, — пойдем, нам еще сегодня надо поспеть в Байрейт.

Крестьянин с телегой подвез их до ближайшей деревни. Деревня звалась Тюхерсфельд, там они и остановились. Хозяин трактира рассказал им, что евреи поселились здесь с давних времен и за большие деньги получили вид на жительство. Бывали времена, когда их проживало до шестидесяти человек, а некоторые и по сей день живут здесь. Но их одолевает мысль о смерти. Давеча он видел, как одна еврейская девушка шьет, и спросил у нее, что она шьет, а девушка ответила, что шьет саван для своего жениха. Тут хозяин ударил кулаком по столу и перекрестился.

— Одно слово — чужие обычаи, — сказал Генрих.

— Слишком чужие, слишком, чтобы наши могли ужинаться с ихними. Если на еврейском подворье, где они живут до сих пор, услышишь, как они причитают, так и хочется вообще запретить евреям жить на этой земле.

А Рейнгольд стал думать про Рахиль Нойман и про саван, который она, верно, сшила бы ему, стань он ее женихом, если б, конечно, отец не запретил ему иметь дело с Рахилью.

Когда они вернулись в Байрейт и прошли по холодному каменному городу к одному дому, перед которым отец снял шапку, сказав, что в этом доме жил Рихард Вагнер, и, когда над окнами, слева и справа от входной двери, Рейнгольд прочел речение «Дом, где безумье мое сыскало покой, я нареку Покоем», ему подумалось, что его снова затягивает в какую-то историю, в какую-то сагу.

А когда потом они остановились у подножья какой-то горы и подняли глаза к могучему зданию с фронтоном и оттуда донеслись звуки, которые подхватывали человека в одном месте и переносили его в другое, где тьма скрывается во тьме, где ничто больше не думает, но все предается размышлениям, он был бы куда как рад вообще убежать подальше.

— Они играют сагу о Зигфриде, из «Кольца Нибелунгов», это конец, финал, гибель богов! — воскликнул Генрих. — Слушай, слушай, как трубят рога. Это поездка по Рейну.

На небо поднялись маленькие, приветливые облачка, которые плохо сочетались с этими звуками, да еще галдели в воздухе несколько наглых, вечерних птиц.

Рейнгольд и Генрих сели на скамью. Звуки смолкли. Они видели, как из здания выходят люди, как заполняются большие площади, видели пестрые платья, слышали дальний гул голосов. Небо потемнело, прогремели фанфары, люди вернулись в здание, и снова раздались звуки музыки.

— Это не ваш? — громко окликнул их какой-то человек и указал на Рейнгольда. — Он не хочет пройти за сцену? — На человеке был железный панцирь, лицо расписано черными полосами, дыбом стояли черные волосы, но тем не менее он смеялся.

Рейнгольд и Генрих проследовали за ним в здание с фронтоном, они поднимались по каким-то лестницам, темные звуки переливались через край, Рейнгольд изо всех сил вцепился в руку Генриха, снова протрубил рог, как недавно, когда они еще сидели на скамейке. А потом перед ними словно взошел день, словно возникла действительность, га самая, что окружала их за городом: лес, долина между гор, река. В реке плавали женщины и рыбы, слышалось рыбье пенис, а на вершине среди леса стоял он, тот самый, что их тогда окликнул, а рядом с ним стоял герой и пел. И тот, который их окликнул и которого Рейнгольд уже видел смеющимся, воткнул копье в спину поющему герою. И потом двинулась похоронная процессия.

Музыка — она как сфера, и мы все находимся у нее внутри, мы заключены в музыке, окон в ней нет, и скоро мы задохнемся.

«Пламя, взметнись к небу высоко, тело героя с собой унеси», — пела какая-то женщина, держа в руках факел, потом она поднесла этот факел к сложенным крест-накрест поленьям, на которых покоился мертвый герой, села на лошадь и поскакала прямо к нему в огонь. Река вышла из берегов. Мужчина, который зазвал сюда Генриха и Рейнгольда, бросился в реку, огонь воспламенил небо, а потом горело небо и горела музыка.

2

После дней в жару и в бреду, когда звук шагов Рейнгольда беспокоил просторные покои, куда его заточила мать, а он позволял держать себя в заточении, прятался у нее и от гулких покоев, и от беспокойства, прятался от мужчин, которые прошли этими покоями, мужчин с длинными, грозящими пальцами, от предостерегателей — но от чего они предостерегали? — и еще он слышал, как мать говорит: «Мальчик очень восприимчивый, ты слишком много на него взвалил», а отец отвечает: «То-то и оно, у него слишком большое сердце, он должен соблюдать меру!», тогда Рейнгольд выбежал из дому и помчался к Цигенбергу; он сидел там, наверху, и смотрел на город, обламывал ветки с деревьев, копал, бурил в земле дыры и сидел там, пока не стемнело.

А на обратном пути он встретил Утца и Гумми, которые учились с ним в одном классе, и от них узнал, что завтра в спортзале Вагнеровской школы состоится вечер местного объединения юнгфолька.

Рейнгольд зашел за Шаде. Шаде был его друг, учился с ним в одном классе и находился под его покровительством, потому что был слабенький, не занимался никаким спортом и много читал, и Рейнгольд вполне мог разговаривать с ним о внутренних противоречиях, которые иногда его донимали, о тоске и огорчениях.

— У тебя рано начинается переходный возраст, — сказал Шаде, но шутить не стал, он вообще не любил шуток. — Ты подошел к