Только Юрек, сердито попыхивая сигаретой, грубо огрызался в ответ, а когда я многозначительно толканул его в бок, он заметил, пожав плечами:

— И что эти катафальщики валяют дурака? В Люблине измывались над нами и теперь что-то из себя строят!

— Танки с фронта! Истребителям приготовить гранаты! — рассмеялся я, подав учебную команду.

— Им-то хорошо, а тут сидишь в окопе как глиста, а гусеницы этого чудища ползут над твоей головой. Дня четыре потом приходится песок из головы и бог знает еще откуда вытряхивать! А они, черт побери!..

— Меня всегда охватывает какое-то удивительное чувство, когда тридцать пять тонн железа наваливаются на твой окоп. Мы еще в Варшаве имели удовольствие испытать это на себе. А на этих не обращай внимания! Подожди, скоро им будет не до смеха. Как только их катафалки увязнут в болоте или песке, сразу же обратятся за помощью. Вот тогда на них и отыграешься…

— Да ну их! — махнул рукой Юрек. — Пропади они пропадом! Я думаю, куда нас теперь запихнут? Если опять в такие же вонючие окопы, как на откосе, то, вы меня извините, я вряд ли больше выдержу… И что это все хохочут? — окинул он взглядом веселые лица солдат.

— Смейся и ты! Люди радуются, что живы, что светит солнышко…

— Не валяй дурака! — раздавив ногой окурок, тихо проговорил Кренцкий. — Взгляни! Они смеются, а морды у всех перекошены и глаза как у лунатиков… Хи-хи, а на душе?.. — Он не докончил фразы и, махнув рукой, обратился с каким-то вопросом к Жарчиньскому, стоявшему рядом с нами на правом фланге роты.

Испортил мне все настроение, черт возьми! Ясно, что у каждого нелегко на душе. Однако мы уже привыкли к этому. Говорят, бывают люди, которые любят все пересаливать. В партизанах за такую болтовню ребята устроили бы Юреку «темную».

Я и без Кренцкого понимал, что в веселом настроении бойцов, их смехе, беззаботных на первый взгляд разговорах офицеров чувствовалось какое-то напряжение, ожидание чего-то. Это был верный признак надвигающихся серьезных событий.

Стоявший справа от меня Дросик слегка толканул меня локтем и сказал:

— У меня такое чувство, что сегодня ночью начнется наступление. Что-то у всех чересчур праздничное настроение.

— Ты так думаешь? — спросил я.

— А как по-твоему? Ведь неспроста же во всей армии провели перегруппировку сил? Наш полк отвели на отдых. Наверное, нас перебросят на другой участок.

Я покосился на него. Он стоял, слегка наклонив голову, с озабоченным выражением лица. Седеющие пряди волос выбивались из-под глубоко надвинутой фуражки. Я вспомнил его жену, пожилую деревенскую женщину с тихим голосом. Накануне нашего выступления из Варшавы она приехала вечером попрощаться с мужем. Когда Дросик вышел на минутку из канцелярии, женщина обратилась ко мне:

— Когда он уходил в лес, я ему ничего не говорила. А теперь он идет на фронт… Что поделаешь? Надо. Иначе кто же будет защищать родной дом? Я не плачу, не жалуюсь, но у нас трое детей… Вы — его друг еще с партизанских времен. Присмотрите за Франеком там, на фронте. Ведь он — горячая голова…

Вспомнив ее слова, я смутился и еще раз мельком взглянул на своего командира.

— Франек, — сказал вдруг я, теребя ремешок бинокля, — если перейдем в наступление, не забывай, что ты командуешь ротой, и не лезь впереди всех.

— Что это вдруг пришло тебе в голову? — фыркнул он себе под нос.

— Не сердись, но, видишь ли, ты частенько любишь палить из «максима» или охотиться на фрицев с автоматом. Никак не можешь еще избавиться от партизанских методов, любишь делать все сам. А здесь фронт, у тебя рота, и ты отвечаешь за многих людей.

— Тоже мне, яйца курицу учат. Значит, если я — командир роты, то мне самому и стрелять нельзя?

— Можно, можно, только помни: для подобного рода штучек у тебя есть прежде всего я.

— Хорошо, хорошо… Смотри-ка, собственной грудью готов закрыть меня, герой! Знаю. Это жена тебе всяких глупостей в Варшаве наговорила. — Он искоса взглянул на меня и дружески улыбнулся.

В это время подошли командир батальона и советский капитан. Комбат выслушал рапорт о численном составе роты и внимательным взглядом окинул построившиеся подразделения. Советский капитан рассказал нам о принципах взаимодействия танков с пехотой, о современной тактике гитлеровских танковых соединений. Мы слушали его с должным уважением. Но он явно чего-то не договаривал. Все знали, что будет наступление, но когда? Над этим вопросом каждый ломал себе голову. Когда капитан закончил, появился поручник-сапер, который начал разъяснять нам порядок переправы на понтонах. Я сразу узнал его. Это был командир одной из отдельных саперных рот нашей армии. Я видел его до этого в лесу, где он организовал из подручных средств настоящую фабрику по изготовлению лодок и плотов. Саперы рубили деревья, распиливали бревна на доски, стучали с утра до вечера. Располагавшиеся поблизости подразделения проклинали их на чем свет стоит. Только какой-нибудь стрелковый взвод выкопает себе землянки или оборудует блиндажи, замаскирует их дерном и ветками, а то и посеет даже травку в раскопанную землю, как вдруг появляются саперы, вырубают растущие рядом сосны, расставляют свои «козлы», сорят везде белыми стружками, и вся маскировка расположения пехоты летит ко всем чертям. А на эти стружки, как ночные бабочки на свет, слетались «мессершмитты». Вынырнут неожиданно из какого-нибудь облачка и со страшным воем пикируют вниз. Прошитые пулями стружки разлетаются во все стороны. Саперы с криком удирают в близлежащий лес, а пехотинцы, бросив свои пожитки, хватают противотанковые ружья и ручные пулеметы — все, что оказывается под рукой, — и, крича еще громче, отражают воздушный налет противника. После налета пехотинцы заставляют саперов убирать территорию от мусора. Вечером, когда начинала свой «концерт» первая линия обороны, между пехотой и саперами наступало примирение. Поручник садился тогда с гармошкой в руках на какой-нибудь пенек и наигрывал грустные сибирские мелодии или задорные краковяки. Возвращаясь однажды вечером из расположения батальона, я увидел его в окружении пехотинцев, которые выделывали под несложную музыку какие-то выкрутасы.

Помню, один из офицеров назвал поручника Людвиком. И вот этот Людвик стоял сейчас перед построившимся батальоном и рассказывал о порядке предстоящей переправы через Нейсе.

— Вот видишь, — прошептал с удовлетворением Дросик. — Что я говорил? Последние напутствия. Если ничего не произойдет, ночью двинемся…

Его слова вскоре подтвердились. Час спустя мы получили приказ о наступлении. В соответствии с установкой командования мой первый взвод был выделен из состава роты в отдельный разведывательный дозор и усилен пулеметным отделением под командованием