— Это было бы здорово, товарищ маршал!
— Соберемся. В Варшаве. Согласны, Токарев?
— Согласен!
…Спыхальский направился к двери, за которой скрылся Константинов. Яворовский остался возле оперативного дежурного. Около двух десятков офицеров разных рангов, до полковников включительно, советских и польских, разместились тут, кто где нашел место, тихо разговаривали друг с другом. Табачный дым висел как голубое облако под невысоким потолком.
Вдруг все встали. Прибыли новые люди. Впереди генерал брони Михал Роля-Жимерский, за ним президент Крайовой Рады Народовой Болеслав Берут, вошел командарм Поплавский. Очевидно, они, как и Константинов, обходили блиндажи, землянки, где отдыхали перед боем те, кто пойдет в генеральное наступление.
Яворовский посмотрел на часы: пять утра. Летом в это время уже светло.
Может, от густого дыма и плохой вентиляции, а может, просто от усталости у Яворовского кружилась голова. Сердце билось вяло, как у больного, который долго залежался в постели. Он жадно ловил свежий воздух, врывавшийся в блиндаж, когда кто-нибудь входил или выходил. Если бы не генерал Спыхальский, который мог в любой миг его позвать, Яворовский постоял бы где-нибудь в ходе сообщения, на свежем воздухе.
Хотя бы немножко свежего воздуха! Яворовский вышел.
Сразу полегчало. В ходе сообщения кто-то потихоньку напевал грустную мелодию. Невольно повторил и он хорошо знакомые слова: «Залитый кровью берег Вислы — причина тревоги и боли. Висла, наша Висла в немецкой неволе». И вдруг сверкнул свет, кто-то из блиндажа позвал его:
— Ротмистр Яворовский!
Он повернулся на голос. Из дверей навстречу ему один за другим выходили генералы. Он узнал Константинова, Роля-Жимерского, Поплавского. Последний пригнулся — окоп обычного профиля был для него всегда низок.
Узкий ход сообщения вел на наблюдательный пункт. Командарм Поплавский как хозяин остановился возле часового и пропускал мимо себя руководителей правительства, высоких военачальников. Помигивал фонарь, освещая лица, папахи, конфедератки, гражданские шапки. Белые накидки прикрывали плечи генералов. Прошло много полковников и офицеров ниже рангом, фотокорреспонденты, кинооператоры.
Наконец Яворовский очутился в блиндаже. В той самой комнатке за перегородкой, где советовался с генералами Константинов, а теперь сидел окруженный работниками будущих административных органов Варшавы генерал Спыхальский. Яворовский понял — идет последний инструктаж.
Яворовский присел на скамье у самой двери.
— Повторяю. Товарищ Константинов считает, что наша очередь наступит лишь тогда, когда войска овладеют основными районами Варшавы. Итак, всем ждать моего приказа. Я буду поддерживать постоянную радиотелефонную связь с вами. — Спыхальский вынул карманные часы. — Прошу сверить, сейчас шесть часов двадцать две минуты. Следовательно, через восемь минут на нашем участке начнется артподготовка.
Яворовский перевел стрелку. Его часы немного отставали.
Майор, окруженный телефонными аппаратами, смотрел на часы, и его губы шевелились, будто он считал секунды. Замерли связисты. За перегородкой все затихло, слышно было лишь ритмичное гудение движка, который давал ток радистам дальней связи и освещал блиндаж.
Еще одна минута ушла в безвестность, еще. И по мере того как золотистый кончик секундной стрелки неотвратимо сближался с цифрой 12, в Яворовском поднималась какая-то новая волна настороженности, тревоги, ударяя в виски, учащая удары сердца. Ему вдруг показалось, что собственный пульс сливается с движением часов, что стоит ему лишь затаить дыхание, как остановится время.
— Осталось три, две с половиной минуты… — нетерпеливо разговаривал майор сам с собою и уже держал телефонную трубку возле уха, прикрывая ее микрофон ладонью. Замер на пороге высокий офицер с эмблемой медика, он, видимо, что-то хотел сказать дежурному, но слова так и застыли на устах.
У Яворовского выступил пот на лбу, он почувствовал, как по шее, потом по спине покатилась теплая капля. Пальцы непроизвольно сжались в кулак, ремешок от часов натянулся, стиснул руку, и теперь удары пульса болезненно отдавались в простреленном плече.
— Внимание! Внимание! — послышалось вдруг за перегородкой. Это «внимание» сразу же повторили радисты, телефонисты, кто хрипло, кто звонко, весело, там и тут, возле Яворовского. Майор вскочил, вытянулся и, набрав полные легкие воздуха, голосом, в котором зазвучал металл, скомандовал в трубку:
— Сирена и меч!
Эти два слова эхом покатились по блиндажу, передаваясь из уст в уста, от мембраны к мембране, и сразу же стало тесно сердцу Яворовского, оно забилось еще сильнее, погнало горячую кровь по телу.
А в следующий миг блиндаж, казалось, покачнулся. Могучий толчок, потом еще один, еще. Землетрясение усиливалось, его эпицентром были, наверное, позиции дальнобойной артиллерии, откуда невидимые снаряды неслись за Вислу.
После Ленино он никогда более не слыхал такой канонады. Вслед за крупными калибрами заговорили средние. В небе зашелестели, будто летучие мыши, мины. С шумом и свистом пролетали они над блиндажом.
Яворовский завидовал тем, кто сейчас не только слышал, но и видел картину разворачивающейся битвы. И мысли его будто передались на расстоянии человеку, в распоряжении которого он находился: майор назвал его фамилию и передал телефонную трубку: генерал Спыхальский.
Голос приглушенный, далекий, слова едва прорываются сквозь шум и стрельбу. Спыхальский, кажется, зовет к себе. Яворовский еще переспрашивает. Да, он немедленно нужен генералу. Собственной персоной.
Возле часового офицер в ранге подполковника. Совершенно незнакомый.
— Ротмистр Яворовский? Прошу ваше удостоверение. Благодарю. Все в порядке.
Спыхальский стоял между незнакомым полковником и генералом Роля-Жимерским. Далее возле стереотруб, нацеленных на левый берег, сгрудились генералы во главе с Константиновым. Небо над наблюдательным пунктом полыхало, переливалось разноцветными огнями, будто это не бой кипел, а сверкал торжественный фейерверк. Время от времени вспышки выхватывали в красных сумерках чье-то лицо, показывая его в фокусе.
— Вот и хорошо, что вы здесь, — сказал Спыхальский, наклоняясь к самому уху ротмистра Яворовского. — Кто был под Ленино, имеет право видеть это.
Огненный вал непрерывно наплывал из реки на берег, на левобережную дамбу, взвихривался, закручивал и раскручивал раскаленные спирали, опускался на бело-серые пятнистые изгибы прибрежной полосы каскадом искр, снова и снова полыхал пламенем. Вдруг какая-то дикая сила подняла лед и воду, разъяренно бросила на каменную гать, на загроможденные руинами склоны, на живых и мертвых врагов, которые, подобно клещам, впились в тело Варшавы. Покачивались, плыли левобережные кварталы. К окровавленному небу простирали свои шпили костелы и дворцы. Силуэты хаотически нагроможденных камней, скрюченных пожаром и взрывами железных и бетонных ферм, обломков стен сливались в одну бесконечную гряду.
Далеко за дамбой небо вдруг озарилось огромной молнией, вверх потянулись красные языки, и до наблюдательного пункта докатился грохот горного обвала. Земля под ногами у Яворовского вздрогнула.
