В зале пьяный гармонист энергично выводил плясовую. Плясали двое: Елена Семеновна и сам Хвостов. Елена Семеновна грациозно склонила голову и, помахивая платочком, плавно проносилась мимо Хвостова, изображая, как девица шла за водою.

– За холодною ключевой,

За холодной ключевой… —

подпевала она визгливым голоском.

– Ай, жги, говори! – поддерживал ее Иван Яковлевич, сверкая белыми зубами и красной рубашкой.

Стукнувшись о притолоку, вошел Фитюлич. Он с трудом протолкался сквозь тесное кольцо, образованное зрителями, и направился к Хвостову. Но Елена Семеновна заметила мужа и повернулась к нему. Потрясая платочком, она шумливо загораживала ему дорогу и пела:

– Кричит: девица, постой,

Красавица, погоди!

– Сват! – глухо кричал Фитюлич. – Сват!

Иван Яковлевич подмигнул ему и топнул ногою, приглашая к пляске.

– С-ва-ат! – жалобно вопил Фитюлич. – Как же горшки-то? Ах, сват, сват.

Хвостов прекратил пляску и, тяжело отдуваясь, спросил:

– Ну что там с горшками, Фитюлич? Еще, что ли, бить будем?

– Не Фитюлич я тебе. Нет, брат, зови Фитюлькой. Не хочу Фитюлича.

Вид плачущего Фитюльки был до того необычен, что все покатились с хохоту, но Иван Яковлевич, догадываясь, взял его за руку и повел в кабинет.

– Чего разрюмился? Верка насплетничала?

– Нехорошо, – мотал головою Фитюлька. – Обманул ты меня.

Хвостов прошелся по кабинету и остановился перед гостем, с снисходительною улыбкою глядя на него.

– Дурак, дурак ты, братец. Никто тебя не обманывал, и обманывать не в чем. Экая важность, что мальчишка с нею поиграл.

– И горшки бил… Жа-а-лко мне тебя, сват.

– Что? – нахмурил брови Хвостов. – Что ты сказал?

– Жалко, – мотал головою Фитюлька, недоступный страху. – Такой ты был человек… ах, какой человек!

– Какой был, такой и остался, – сказал Хвостов после продолжительного молчания. – Ах, Фитюлич, Фитюлич. Все, брат, мы мерзавцы, негодяи и давно душу свою черту продали. Видел, сколько народу около меня трется? Все такие же мерзавцы, как и я. Сейчас их много, пройти негде, а погоди, час наступит, беда придет – разлетятся, как воробьи от трещотки. Ах, как тошно, как тошно, – скрипнул он зубами. – И душу отвести не с кем. Пойдем, голубчик, выпьем! А то я велю сюда подать. Ну их всех к черту!

– Не пойду, – заплакал Фитюлька, так как ему очень хотелось выпить. – Не пойду выпить. И Фитюличем меня не называй, не обижай.

– А, черт! – рассердился Иван Яковлевич.

– Прощай, сват, – говорил Фитюлька, не подымаясь с кресла. – А выпить не пойду. Домой пойду.

– Да какой у тебя дом? Дубина стоеросовая! Ведь жена тут и ключ у нее.

Но Фитюлич, недоступный страху, был недоступен и уговорам. Шатаясь, он побрел в прихожую и там, никем не замеченный, стал одеваться. Операция эта, по существу несложная, заняла, однако, у него много времени, хотя он довел ее до степени возможной простоты, надев чужое пальто и шапку. Бросив боязливый взгляд на стол, видневшийся через анфиладу комнат, Фитюлич принял осанку человека, принадлежащего к обществу трезвости, и шагнул за дверь. Когда он был уже на улице, дверь снова открылась и голос Хвостова крикнул вдогонку:

– А то вернись! Фитюли-и-ч! Слышишь, вернись!

Хотя никто не мог этого видеть в темноте, Фитюлич отрицательно покачал головой. Воздух был влажный, и теплый, и приятный после чада, которым пропитались все комнаты хвостовского дома. Земля и небо сливались в одну черную массу, и только стукаясь о тумбы и заборы, можно было догадаться об их присутствии. Фонарей на этой окраине не существовало, и только вдали, на горе, откуда начинался мощеный город, горел одинокий огонек. Он горел спокойно и ровно, как свалившаяся на землю звездочка, и говорил о темной, долгой ночи, о бесконечности, об одиночестве. Фитюлька шел к нему, долго шел, но под ноги попался большой камень и он упал. Рукою он нащупал траву и забор и подполз к последнему. Здесь он сжался в комок, подогнув колена к самому подбородку, надвинул шапку на глаза и сразу почувствовал, как согревают его ночь и тишина.

Глубокий вздох послышался из черного комка, и безмолвие раскрыло над ним свои мягкие крылья: заснул тот, кто волею судеб был превращен на миг в великолепного Фитюлича, кто снова обратился в Фитюльку и кто при всякой перемене имен оставался все одним и тем же человеком.

Тихо. Тихо.

<1899>

Буяниха

I

Буяниха была девка молчаливая и серьезная, а когда напивалась пьяна, то становилась сердитой и дралась. Если в шутку ее спрашивали о ее занятиях, она отвечала одним коротким словом, циничным и хлестким, как удар плети по голому телу; трезвая она произносила это беспощадное слово просто и серьезно, как палач, который бьет без гнева и без жалости, а пьяная – вкладывала в него так много бесстыдной, странной насмешки, что шутившие начинали сердиться на нее и советовали бросить дурную и вредную жизнь проститутки.

От других женщин, занимавшихся тем же ремеслом, она отличалась только громадным ростом да силой, превышавшей среднюю мужскую силу, в остальном же была похожа на них. Была она ленива и нелюбознательна, охотно пьянствовала и часто обкрадывала опившегося любовника. Иногда она даже плакала, как все эти женщины, и бессвязно жаловалась на что-то, хотя и сама не знала на что: никто не приневоливал ее идти в проститутки, и та жизнь, которую она вела раньше, поденщицей на кирпичном заводе, была хуже и скучнее теперешней. И лицо у нее было самым обыкновенным лицом дешевой проститутки, любовь которой приобретается за двадцать копеек, за шкалик водки или за горсть подсолнухов: широкое, обтянутое дурною, грязно-серою кожей. Под маленькими глазами кожа собиралась в мешки, чем-то налитые, а на скулах на ней были намазаны два красных фуксиновых кружка, заменявших румянец. Редко возобновляемые пятна ядовитого фуксина синели и делали лицо не красивым, а отвратительным и даже страшноватым, и никто не мог подумать про них, что это настоящий румянец. Но они были необходимы: их требовали те, кто покупал Буянихины ласки, и если пятен не было, или они становились очень стары, платили дешевле и жаловались, что их лишают настоящего удовольствия.

Существовали у Буянихи кое-какие отличия, но они были слишком тонки, и люди их не замечали. Так, Буяниха не верила в Бога – другие девушки только притворялись, что не верят, и были