Часа через полтора Фитюличу удалось проникнуть в комнату Верочки. Она лежала на широкой двуспальной кровати и смотрела не моргая куда-то вперед. На вошедшего она не обратила внимания, хотя Фитюлич, балансируя, точно он шел по канату, громко шипел «тсс!», чтобы выразить ясное понимание ее болезненного состояния и свою полную готовность соблюдать необходимую тишину. Усевшись в кресло, Фитюлич хотел погладить свесившуюся руку Верочки, но рука была нетерпеливо отдернута.

– Дочь наша! – торжественно и умиленно провозгласил Фитюлич.

– Ах, отстаньте, – раздраженно сказала Верочка, от которой пахло эфирно-валерьяновыми каплями и шампанским. – Сашу не видали?

– Науку? Нет, не видал.

– Его с утра нет, – произнесла Верочка, говоря словно для себя.

– Прекрасный человек. А?

– У вас все прекрасные. Вот и Иван Яковлевич тоже прекрасный.

Фитюлич закрыл глаза и почмокал, точно ел что-нибудь очень сладкое.

– Ох, уж хуть бы дурака не ломали, – сердито крикнула Верочка, переводя заплаканные глаза на Фитюлича. – Стыдно. Старый вы человек, а на какие дела пустились. Получили свое, спрятали денежки в карман – чего вам еще? А то «превосходный человек»! Смотрите, дыры-то в карманах зашейте. Опротивели мне все, уйду куда глаза глядят. Где Саша? Где, я вас спрашиваю, Саша?

Ошеломленный потоком слов, исходивших от обычно молчаливой и скромной нашей дочери, Фитюлич вопросительно посмотрел на потолок, обвел глазами комнату и наконец уставился на Верочку. К чему она приплела науку и деньги? И дыры в карманах?

– Больна? – кратко резюмировал он свои размышления.

– Две тысячки слямзили? – продолжала Верочка, все более раздражаясь. – Ах, как хорошо сына за две тысячи на несчастье продавать. А еще старый человек!

Фитюлич чувствовал возрастающее беспокойство и моргал глазами. Ему хотелось уйти, но он не совсем надеялся на свои ноги.

– Нянчится с своим Алешей. Как же, красавец писаный, губошлеп противный! Всю слюнями измазал. Тьфу! – плюнула Верочка с отвращением. – Вырастили дурака, нечего сказать: такой же пьяница будет, как и отец. Тьфу!

– Губошлеп?

– Где Саша? Где мой Саша? – стонала Верочка, начиная метаться по кровати и искоса поглядывая на Фитюлича, подвижная физиономия которого застыла в выражении неописанного изумления. – На две тысячи польстились! Да он бы вам, как вырос, десять тысяч бросил: – нате, мол, рвите, а Верочку мою мне оставьте! Милый ты мой, желанный!..

– Наука?

– Не вам, хамам, чета. Прошли, весь дом протушили водкою да сапожищами. Фитюлька поганая! Подавай сюда Сашу, слышишь? – перешла Верочка на ты. – А то закричу! Саша, слышишь ли ты меня?..

Истина не хотела укладываться в голове Фитюлича, хотя хмель выходил, открывая место. Он был испуган Верочкою, ему хотелось бежать от злого женского лица, близко наклонявшегося к нему и смотревшего такими ядовитыми глазами, как у разбуженной змеи. Но он не мог тронуться с места и, жалобно моргая, слушал, как Верочка разрушала чудный мир, который создали его глаза, не видящие зла, и доброжелательное сердце. Ядом речей своих она отравила превосходного человека Ивана Яковлевича, и он стал противен и неузнаваем, как раздувшийся труп. Фитюлич видел в нем настоящего барина – если бы Фитюлич имел в распоряжении более обширный лексикон, он назвал бы его рыцарем – Верочка зло смеялась над ним. Разве настоящие господа такие бывают? Разве они пьют водку с разными слесарями да телеграфистами, а хороших гостей выгоняют. Кто из хороших гостей ездит теперь к ним? Да никто. Все махнули рукою на этого сумасшедшего человека. Фитюлич видел среди гостей мало таких, которых он считал за настоящих господ, – но и эти ненастоящие. Пропившиеся помещики, подначальные банковские чиновники, которые пьют, а сами по дням высчитывают, когда приедет ревизия из Петербурга и Хвостова под суд упечет. А те важные и серьезные господа, которые увиваются вокруг Хвостова, такие же воры, как и он, и теперь лебезят перед своим атаманом, думая, что он спасет их своим умом. Во всем доме один только Саша не знает, что <не> нынче – завтра – и все полетит по ветру и развалится, как карточный домик. Превосходный человек Иван Яковлевич! А что он сделал с своею женою? Когда видит ее Фитюлич? когда слышит ее голос? Заживо схоронили ее. А как поступил он с Сашею да Верочкою? Как любились они, как думали вместе век свековать, а он своею грубою рукою уничтожил этот союз и насильно выдал ее за немилого, за Алешу, дурака да губошлепа.

– За две тысячи целую семейку купил: отца пьянчужку, мать дуру да сына губошлепа, – говорила Верочка, наслаждаясь действием своих слов. – Саша видел, как вчера Елене Семеновне деньги из рук в руки передал. Чего жалеть – все равно ворованные! Ты думаешь, почему он меня с Сашей разлучил? Думаешь, сына жалко? Как бы не так! Он сам, старый черт, зубы на меня точил, да ничего не вышло вот. Обжегся!

Последнее сообщение Верочка выдумала, но тотчас же сама поверила ему и с гадливостью плюнула:

– У, развратник! А у тебя все «превосходный человек»! Обделали дурака… Ну чего глаза-то таращишь?

Верочка начала тормошить Фитюлича. Он покачивался, но молчал.

– Да что ты, очумел, что ли?

Фитюлич утвердительно мотнул головою и, собравшись с силами, произнес:

– А горшки-то как же?

– Какие еще там горшки?

– На, говорю, сват, два горшка, – показал Фитюлич, как он подавал Ивану Яковлевичу горшки. – Нет, это ты, дочь, пустое говоришь.

– Дурак и есть, – махнула рукою Верочка.

Фитюлич молчал, – долго молчал, пока Верочка снова не принялась тормошить его.

– Обманул, – медленно проговорил он и быстро задвигал носом, бровями и ртом, борясь с тем, что изнутри с силою подступало к глазам.

– Чего ты? – спросила Верочка.

– Св-а-та жалко, – произнес Фитюлич, проделывая ту же гимнастику лица. – За-а-чем он гор-шки бил? Пойду, скажу: св-а-т, что же это?

– Сиди уж, сиди, – испугалась Верочка. – Нечего, дела не поправишь, что даром скандал заводить. Сиди, говорю. Видишь, я совсем успокоилась – обойдется как-нибудь. Ах ты Господи!..

С некоторыми затруднениями Фитюлич встал и пролавировал к выходу. Выбравшись в открытое море, он остановился и посмотрел на белую