двери был, сказал: «Вы, папа, не бойтесь!» Черт боялся, а не я! За них только и боялся, за своих кровных, что в комнате оставались! А за себя — нет… до тех пор, пока собака не смолкла, и не чуял я ничего. А вот тут — испугался! Нет, не так я говорю. Потому что и это не страх был, нет, нет, видит бог, не страх, а что-то совсем другое, хотя на вид, может, и похожее на страх. Нет тому названия, чтоб сказать так, сразу… Потому что ведь они по мою душу пришли, — те, на кого и собака моя лаять не стала… вот и остановилась у меня рука, когда я дверь запереть собрался!
Он закурил, резко отшвырнул от себя спичку — она пролетела над ступеньками и упала во двор. Выпустив облако дыма, он разогнал его рукой и указал в сторону кухни.
— Я вот там стоял, на кухне, против окна. Пока они подошли, я уж тоже на кухню перейти успел. Ведь все, кто к нам наведывался, обычно на кухню шли, вот я и сказал себе: дорогу вы знаете, ну так и я пойду туда же! Бывало, окликнете меня, я через кухню выходил к вам. Зайти хотели — через кухню в дом впускал. Так пусть же и сейчас будет не иначе, кратчайшим путем, и если раньше мы друг друга не обходили, так и сейчас обходить не станем! Там и буду! Окно было отворено — я частенько сиживал на кухне по вечерам, так что оно ни летом, ни осенью не закрывалось вовсе, — ну, так и сейчас, думаю, закрывать не стану! Пусть будет все, как всегда, как прошлой или позапрошлой осенью бывало… От пули след видите? Вот там я и стоял, совсем рядом, спиной к стене прислонился, прямо передо мной — окно, а за окном, во дворе, — они. В ту ночь луна была, и хотя она то и дело за облаками, да в тумане пряталась, все же довольно хорошо было видно.
Так стоял я у стены, спиной прислонился к ней, а ружье, — знаете, двустволка моя, — вот здесь было, возле буфета, только руку протянуть. И я скажу вам еще раз только одно: тому, кто не стоял вот так, лицом к лицу, со своими же, не объяснишь ничего! И не дай бог никому испытать такое! Лучше уж сразу смерть! Потому что это похуже преисподней будет! Ведь не граф пришел, не барон! Пришли те, с кого мы еще навоз-то не отмыли, кто только-только грязь вековую отскреб и не привык долго раздумывать-рассуждать о том, что делает, а стоит рассердиться ему — он уж и вспыхнул!.. Они ведь и всегда так: сперва отрежут, потом отмерят, сначала рука дело сделает, а потом уж мысли зашевелятся…
Стоял я так, в темноте, и думал: ну, на что же нужна была она, эта жизнь моя, господи?! И на что же ушли мои годы, господи? И зачем нужны были все мои старания, крестьянина темного, батрака нищего? Куда они канули, мои долгие-долгие годы? Сколько ж еще придется мне учиться? И сколько раз нужно еще оказываться правым, чтоб они верили моему слову, верили сразу, а не тогда, когда я потом весь изойду? Ну, в чем я ошибался, в чем согрешил?
В сорок пятом многие не хотели землю брать! Прямо силком гнать приходилось, всю деревню исходил я тогда вдоль и поперек, от ворот к воротам, от двери к двери: не трусь ты, слышишь, не вернутся, никогда не вернутся господа, так чего ж тебе бояться? Вот твоя земля, она полагается тебе, бери, чьей же и быть ей, как не твоей, кто заслужил ее больше, чем ты, кто уже полжизни своей вложил в нее и никогда никакой пользы для себя в том не видел?! Только полова твоей была, да охвостье, да сусло! Ничего другого ты не получал от нее, хоть и пахал ее своими руками, и засевал, и мотыжил! Свое берешь, не чужое — так бери, паши, засевай, урожай собирай! Сколько же приходилось уговаривать?! Сколько раз слышал: «Ох, Йошка, не все коту масленица, придет и великий пост! Бога ты не боишься, Йошка, что на чужое рот разеваешь! А как вернется барин, по чьей спине кнут разгуляется? Ох, в беду нас тянешь! И что тебе все покою нет? Так уж оно в жизни ведется: у господ все, у батрака ничего, и такой порядок, может, от самого бога заведен! Вот увидишь, вернутся еще господа, так всегда было — в девятнадцатом то сколько народу загубили, сколько на виселицы вздернули!» Словом, наслушался я тогда всякого, и такого, и похлеще. Пока пахать время не пришло.
Ну, роздали землю — а инвентаря ни у кого нету. Что тут делать? Хоть и есть земля у мужика, а что ему в том проку, если обрабатывать ее нечем? Детей, что ли, в плуг запрягать? Женам-то доставалось, сам видел: спереди муж тянет, а жена сзади подталкивает, сама маленькая, держится за рукоятку, а она ей выше груди приходится… И потянулись люди к крепким хозяевам на поклон, к тем, у кого и раньше всего вдоволь было. И так улещивают, и эдак: «Уж вы, хозяин, сделайте милость, вспашите мою землицу, время-то уж позднее, того и гляди, срок упустишь, не оставаться же ей пустою, чем тогда семью прокормлю? Уж не откажите, хозяин, помогите вспахать, дайте лошадь, да плуг ваш, да борону, а потом — опять лошадь да с телегою, иначе-то не осилить урожай собрать, погибнет пшеница, от дождей поляжет, без хлеба зимовать останемся!» И к другому идет: «Будь ласков, хозяин, смолоти мне пшеничку-то! Заступитесь, хозяюшка, перед муженьком, уговорите его, не оставьте в беде!» Вот оно как было! Так что ж, выбрался народ из батрачества, землю получил — и пусть опять батрачить идет?! Да он за весь год не отработает на поденщине того, что за осень, весну да за лето задолжал, чтоб хлеб семье обеспечить! Из одной нищеты, из безземельщины, да в другую угодил: вроде, и земля есть у него, а сам себе все равно не хозяин, под чужую дудку плясать приходится! Немного ума надо было, чтоб сообразить, как да что оно будет. Земля — вот она, а нищета остается, и пот остается да стыд, что снова другой над тобою верховодит. Место больших господ маленькие заняли — зажиточные хозяева! Кто знает их, тому понятно, что во сто крат они хуже, потому что маленький — он большим заделаться желает. И не только
