силой навязывал, когда вы от страха перед барами и думать про нее боялись?! Выходит, не нужен вам такой человек, который и дальше своего забора заглядывает, и для других что-то сделать хочет? Чего же вам нужно? Даже скот и тот сам к воде бежит, понимает, что утолит там жажду, а вы собакам на растерзанье швырнуть готовы того, кто вам же добра желает! Вам бы только мамалыги чтоб вдоволь было, и тогда, по-вашему, все в порядке? Да вам к новому впереди всех бежать бы, чтоб самим себе хозяевами стать, а вас иначе как силой туда и не загонишь… Вот и напьется горечи вдоволь и тот, кто делает это, и тот, ради кого делается, кто сам того желал бы, да не смеет! И где вы только уродились, такие? В дурную минуту, видно, сотворил вас господь, если ни за добром, ни за счастьем, чему весь род людской радовался бы, вы никогда не побежите — знай в хвосте плететесь, словно нехотя! А чтоб самим за дело взяться, так нет! Ну, что вы за люди?!

И вот слышу под окном голос: «Здесь он, дома, никуда не подевался!» А следом — голос Кишковача, я его тут же узнал. Да и как, пес его задери, не узнать было! «Ну-ну, говорит, вот и распрекрасно, что застали!» А вслед за тем сразу: «Эй, товарищ директор, выдьте-ка сюда, к нам поближе!» И другой голос: «Что-то долго больно, уж не из подвала ли выбираться изволите?» И расхохотались все. Потом еще один сказал что-то, и они снова захохотали. Двинулся я к окну, а по дороге включил лампочку, что двор освещала. Подхожу к окну — они как на ладони, под лампой, — и говорю: «Соображаете вы, что творите, дурни?»

И тут слышу:

«Ну, дядя Анти!»

И он выстрелил!.. Под одной крышей мы с ним родились, с детских лет вместе беду бедовали, вместе батрачили! Выстрелил…

7

13 часов.

Я отворил калитку и сразу увидел хозяйку: она шла мне навстречу из глубины двора. В руках у нее было помойное ведро — очевидно, кормила поросенка. Легкую стройную фигурку облекало старенькое платье — домашнее, для кухни, все в разных пятнах и пятнышках. Волосы были повязаны платочком в горошек. Увидев меня, молодая женщина погремела ведром.

— Помогите кукурузу снести с чердака, получите за это чашечку кофе.

— А в чем ее нести?

— Там, возле лестницы, корзина… Между прочим, хорошо сделали, что пришли, я хочу поговорить с вами.

— По секрету?

— Успокойтесь, наисекретнейшим образом!.. Пожалуйста, вон корзина, а теперь наверх — ножками, ножками!

Когда я спустился с кукурузой во двор, ее уже и след простыл — слышно было, как она суетилась на кухне.

— Садитесь, — пригласила она, засыпая кофе в кофейную мельницу.

— Где я могу увидеть нашего милейшего господина адъюнкта, сударыня?

— Оставьте вы этого «милейшего господина адъюнкта»… Называйте его просто учителем, и вы окажете мне неоценимую услугу!

— Будь по-вашему. Он, очевидно, в школе, у своих цыплят?

— В школе?! — воскликнула она, подняв брови. — Где вы витаете, дорогой? Господин адъюнкт — и в школе?! Где они, те времена?

— Ну, довольно шуток… Где Банди?

— Я-то отнюдь не шучу… Когда я шучу, у меня, между прочим, ямочки на щеках. Разве не так?

— Как же, как же!

— Вот видите! Смелите-ка этот кофе, а потом поговорим и о вашем друге. Между прочим, зачем он вам?

— Наверно, он знает некоего Гезу Кишковача… Ну вот, мне нужна, так сказать протекция…

— Понятия не имею, кто это… Но Банди, конечно, его знает.

— Давно он ушел?

— Давно. Поговорим, когда смелете кофе, а я пока перемою посуду. Что вы скажете о моем утреннем туалете?

— Он очень мил.

— Еще бы!

Когда кофе был смолот и уже шумел в кофейнике, она заговорила:

— Выслушайте меня внимательно! И постарайтесь вдуматься в то, что я вам сейчас скажу. Мне нужно полчаса, не более. — Она пододвинула скамеечку, поставила на нее ноги крест-накрест. — Известно ли вам, с каких пор мы живем здесь, в деревне?

— Ну, конечно… С пятьдесят восьмого или пятьдесят девятого.

— С весны пятьдесят девятого… И знаете также, где я родилась?

— О чем вы?

— Знаете или нет?

— Знаю. В Будапеште.

— Ну, видите! Ничего-то вы не знаете! Я в Кристине[31] родилась! В том самом доме, где жила моя бабушка и где родился папа, а через два дома от нас другой дом был, тот, где родилась мама и где жила вторая моя бабушка… Ясно?

— Допустим.

— Надеюсь, вы не сомневаетесь в том, что дома у нас не было ни свиньи, ни уток, ни гусей и что после завтрака я не шла на кухню замешивать барду для поросенка!

Только сейчас я понял, что за легкими, мило задиристыми, игривыми интонациями, которые присущи всем городским женщинам, живущим в деревне, и от которых не сумела уберечься даже она, скрывается настоящая тревога.

— Не сомневаетесь?

— Да что с вами? И где Банди?

— В школе он, в своем классе, сидит за столом и пишет статью!

— Статью?

— Да!

— И от этого глаза у нас на мокром месте?

Она опустила голову. Это продолжалось минуту, не больше. Она снова встрепенулась.

— Прошу вас, поговорите с Банди, скажите ему, чтоб не уезжал отсюда, из своей родной деревни, чтоб здесь остался и жил по-прежнему, как жили мы до сих пор, с пятьдесят девятого! Пусть остается здесь, учит детей, я тоже буду преподавать… будем воспитывать своих детишек и любить друг друга, соберем на мебель, на дом… пусть читает, меня пусть любит… Да и что ему нужно еще, что ему опять надо? Кто ему заплатит за все — бог? Или ему все еще мало? Хочет начать все сначала? Неужто никогда он не поумнеет? Мне-то уж не от чего отказываться, у меня и так ничего нет, чего бы я не оставила, чего не оттолкнула бы от себя. Все бросила: маму, отца, знакомых, театр, товарищей детских лет, с которыми вместе росла, всех своих друзей, все, все… У меня уже ничего нет, да мне ничего и не нужно, только бы они у меня были — Банди и два наших малыша!

Сцепив пальцы, она опустила голову на руки.

— Так чего же он опять хочет? И зачем? Тщеславие это? Глупость? Нас ему недостаточно? Недостаточно, что я и барду замешиваю, и наседок на яйца сажаю, и в снег и в грязь хожу за ними? Да меня и не узнать тому, кто с тех пор не видел! Я-то вот