Я кивнул на дверь:

— Просто узнать хотел, отчего твоя мать не желает дверь эту в порядок привести.

— Вам-то, товарищ, что за забота? Дом принадлежит матери, что хочет, то с ним и делает. Тут ей никто не указ! Налог за него мы платим, а уж остальное никого не касается.

— Так ведь не об этом речь идет, Бени, деточка! — вмешалась, повысив голос, старуха. — Мы просто так разговаривали, он-то и человек вроде нечиновный… Вы уж не серчайте, ежели не так сказала, — прибавила она, даже не взглянув на меня. — Он тут об отце твоем расспрашивал, вот мы и разговорились… И он с нами по-хорошему беседовал, честь по чести… И ничего плохого он не сказал ни мне, ни матери твоей. А тебе кто сказал, что здесь он?

Парень помолчал, меряя меня взглядом. Потом оторвался от стены, подошел к ведру с водой, что стояло у двери. Взял большую кружку, зачерпнул и выпил залпом. Затем отер рот, поставил кружку на место, на стул, и, посмотрев на меня, сказал:

— Тогда, значит, мать уже сказала вам, что дверь эта вот так и останется! Так, как сейчас! И я вам то же повторю, а вы можете передать кому захотите, что и я говорю то же самое: дверь останется, как есть!

— Так, сынок, так! — тихонько проговорила мать и, подняв голову, посмотрела на сына. Парнишка подошел к ней, и тогда она снова сказала: — Так, сынок, так!

— И до каких же пор так будет? — спросил я у паренька.

Он стоял, прислонившись к стене, уставившись в пол. И не ответил. Его мать тоже смотрела прямо перед собой. Оба не пошевельнулись, не произнесли ни слова.

Старуха вздохнула, бросила очищенную картофелину в воду и взяла следующую.

6

12 часов.

— В ту ночь, как случилась с нами эта история, с Анти Балогом да со мной, жена сказала мне — верней, она еще вечером сказала, за ужином: уйдем и мы, говорит, куда-нибудь, как другие ушли. Она, бедняжка, с самого первого дня твердила это, с тех пор как, тоже к ночи уже, заявился вдруг к нам из района Шани Шимон — тот, что сейчас в отделе просвещения, то есть образования, или как он там, к черту, называется. Влетел этот Шани, в поту весь, дух перевести не может, остановился посреди комнаты как вкопанный, а я и говорю ему: «Собаки за тобой гнались, что ли?» — «Вина, говорит, дай». И единым духом пол-литра выдул. Он вообще пить был горазд, но в этот раз просто опрокинул в себя кружку, в горле у него так и заходило, будто у сосунка. «Ну, что, говорю, сразу уж бочку нести?» А он только рукой махнул. «Свет, шипит, скорей выключи» — «Еще чего, говорю. Если мне темнота нужна, я во двор выхожу, там этого добра хватает!» А у него руки так и трясутся, мне даже жалко его стало! «А ну, говорю, иди сюда поближе, садись да рассказывай толком, с чем пришел». Ну, он и говорит, собирайтесь, мол, все — и я, значит, и жена, и детишки. Он, мол, знает одно местечко, где нас сам господь бог не сыщет, там и отсидимся. Ну, думаю, и этот, похоже, спятил! Не ведает, что говорит… А он знай свое твердит: партийный секретарь из области приказ, дескать, дал по телефону, чтоб все бежали, куда глаза глядят, спасались, кто как может, и уже все ушли, так чтоб, значит, и я торопился. А он затем и прибежал, чтоб сказать мне: укромное местечко найдется, главное — не мешкать. А секретаря из области уж и след простыл, укатил на машине бог весть куда.

Смотрю я это на Шандора, а он белый весь, как бумага, руки дрожат, сигарету не удержат. «Вот что, Шандор, говорю, сюда ты спешил понапрасну. Спасибо тебе, что времени не пожалел на меня, но теперь послушай хорошенько, что я тебе сейчас скажу. А скажу я тебе вот что: если у меня в каком месте дел-забот нету, так я туда и не еду! Потому мне сейчас никуда ехать и не требуется. Ты, если хочешь, езжай, а я никуда не поеду! И еще я тебе вот что скажу, и ты, если с секретарем своим встретишься где, передай ему от меня, что уехать — дело нехитрое, на это ума особого не требуется. А вот вернуться — это потрудней будет, так будет трудно, что лучше бы ему уже сейчас призадуматься, каким таким манером собирается он на коне удержаться! Так и скажи — мол, я велел ему передать…»

Директор умолк, вынул сигарету, закурил. Мы сидели на веранде, увитой виноградом, который защищал нас от солнца, и ждали обеда. Пришел кучер и, поднявшись по ступенькам, остановился.

— Да, так, пожалуй, можно выдержать это пекло!

— Это верно. Иди сюда, осуши стаканчик вина.

— Я только спросить пришел, поедем сегодня еще куда-нибудь? Потому, если нет, так я с женой в огороде немного помотыжил бы.

— Иди, иди, никуда мы не поедем… Ну, держи стакан.

— Да продлит господь бог дни наши!

— Куда собрались мотыжить-то?

— Да тут, на приусадебном…

Кучер поставил стакан и вытер губы.

— Знаешь, кто в деревне объявился?

— Кто?

— Кишковач-младший… Я на пролетке землемера на станцию отвозил, ну, собрался было уже поворачивать назад, как вдруг смотрю — идет он с поезда, с чемоданчиком, и плащ на руке… А я все смотрю: он или не он? Все-таки он оказался, ему идти-то как раз мимо меня выходило… Смотрю — ах ты, чума на тебя, думаю, он это, он и никто другой.

Директор наполнил стаканы.

— Ну, и что ж он?

— Он-то? Да ничего. Поздоровался, спросил, не подвезу ли его до деревни. Пусть тебя, думаю, черт везет, скажи еще спасибо, что кнутом не огрел.

— Ну, а дальше?

— Говорю ему: «Значит, домой явился?» — «Явился», — отвечает, а сам стоит возле пролетки. «Как, спрашивает, подвезешь или нет?» — Поглядел я на него и говорю: «Ну, а с товарищем директором ты встретишься?»

— А он что?

— А он, слышь, отвечает: «Может, и встречусь, дядя Яни, потому что неделю здесь пробуду, не меньше». Черт тебе дядька, думаю, а не я!.. «Ну, иди, иди себе, говорю, мне еще кое-куда заехать требуется». С тем и укатил.

— Что