Выйдя из дому, он зашел на почту и сдал письмо.

Вызовов было немного, но все — по дальним адресам; пришлось исходить деревню вдоль и поперек. Впрочем, сегодня он двигался мало, небольшая прогулка полезна для здоровья.

Уже вечерело, когда старый доктор, побывав с визитом чуть не у самого кладбища, неторопливо зашагал домой. Свернув на Градский, он увидел, что окна в доме Марковичей открыты настежь. В комнате горел свет. Наружу вырывался сильный голос молодого спортсмена, должно быть, он рассказывал что-то смешное, и сам то и дело смеялся; и показалось доктору, что к его баритону примешивалось чистое сопрано… впрочем, старый доктор не был в этом уверен. Он подумал:

«На сегодня довольно, я хорошо погулял, так что засну быстро. Но завтра непременно зайду к Пишколти».

С той минуты, как приехала наследница, Маришка словно воды в рот набрала. Пока все вертелось вокруг Ади, ее молчания никто не замечал, однако после обеда старая докторша вдруг обратила внимание, что Маришка не вторит ее жалобам и озабоченным вздохам.

Так же безмолвна была она и за ужином, подавала, принимала — все было бы хорошо, если б не это ее молчание, мешавшее насладиться приготовленными по случаю приезда гостьи пирожными и печеньями.

Старый доктор едва притронулся к еде, докторша торопилась отужинать, так как по телевизору сегодня обещали хороший фильм. Маришка тоже любила фильмы, но на этот раз сесть к телевизору не пожелала. Она вымыла посуду, поджарила кофе, подтерла на кухне пол и к тому времени, как кончился фильм, успела прибраться и в ванной.

Старая докторша подержала лицо над паром и наложила маску на ночь особенно толстым слоем. Немного спустя на кухню вышел старый доктор, уже переодевшись в пижаму, и попросил стаканчик содовой. Пока он медленно, глоток за глотком, пил воду, Маришка стояла перед ним с сифоном в руках, готовая тут же налить еще, и вдруг спросила:

— Господин доктор, мне-то как быть… на что рассчитывать, значит?

Старый доктор отдал ей стакан, знаком показав, что напился. Он, очевидно, не понял вопроса или не был уверен, что понял правильно, и поэтому выжидательно молчал.

— Оно ведь, конечно, ежели вы отсюдова уедете, — продолжала домоправительница, решившись, должно быть, высказаться до конца; на побледневшем лице ее особенно четко обозначился лиловый след ожога, от виска до шеи. — Вы уж в мое положение войдите, мне-то ведь тоже есть о чем подумать… заранее… я ведь… Сами знаете, с тех пор… я, сами знаете…

Голос у нее прервался, она умолкла, усилием воли подавив непрошеные слезы.

— Вот что, Маришка, — сказал доктор задумчиво и налил себе еще полстакана содовой, — вот что я хочу вам сказать… Насколько мне известно, я не давал повода к недоверию. Можете быть совершенно спокойны, я о вас всегда позабочусь, это первое. А второе… отсюда я только в одно место перееду…

— Ох, господин доктор, зачем это вы так… — Маришка явно успокоилась и перешла вдруг на доверительный шепот, как с хозяйкой в их маленьких заговорах против самого доктора. — А только хозяйка-то… очень уж она про это думает… хочется ей…

— Да, да, — пробормотал доктор недовольно.

Он допил остатки содовой и пошел в спальню.

Вскоре Маришке пришло на ум вычистить несколько пар туфель. Они стояли в той самой комнате, где накануне спал доктор. Нашлись здесь у нее и другие дела. За стеною, в спальне, сперва было тихо. Потом хозяйка что-то сказала — Маришка не расслышала, — а хозяин в ответ стал сердито поминать какую-то «мадам Трабан», которая затем превратилась в «мадам Шкоду», а, впрочем, вполне могла бы переименоваться и в «мадам Волгу», пожалуй, к тому оно идет, тем более что ей совершенно неважно, если «доктор Волга» окажется еще на десять — пятнадцать лет старше «доктора Шкоды».

Пятница.

Всю ночь напролет гудел за окнами ветер, шумел только что распустившейся молодой листвой, подсушивал колею на дороге, всю в лужах после дождя, прошедшего в среду.

К утру ветер начал стихать; по небу с запада на восток стремительно неслись легкие облака. То одно, то другое облачко вдруг словно бы останавливалось, замирало над грядою дальних гор, но тут же снова пускалось в путь следом за подгоняемым порывами ветра стадом.

Ночью приснилась старому доктору Жужика Тёрёк, а себя самого он увидел во сне молодым. Кипенно-белая кожа у девушки и упругая, как лук, и так мягко прилегала она к его телу… Во сне он не был ни врачом, ни студентом — он просто был молод. Молод, хотя иначе, чем в те далекие времена: все его шестьдесят восемь лет остались при нем, и он удивлялся, что так молод, но в то же время боялся, что все это ему только снится и рано или поздно придется проснуться…

«Eintreten!»[27] — услышал он совершенно отчетливо и проснулся в испуге. Яростно выл ветер. Чердачная дверь стонала и скрипела, то и дело громко стукаясь о стену, она вообще была скрипучая; должно быть, Маришка забыла притворить ее.

Сон не покинул его окончательно; старый доктор понял только: еще совсем темно, за окном гудит ветер… Потом ему удалось забыться снова. Засыпая, он настойчиво думал о Жуже. Но дымка забытья быстро окутала сознание, и девушка к нему не вернулась.

Утром старый доктор решил, что с нынешнего дня организует свою жизнь иначе: всю работу он по возможности перенесет на первую половину дня, постарается сразу же после амбулаторного приема покончить и с визитами на дом. Стало быть, после полудня он освободится и сможет располагать своим временем как угодно — отдыхать, гулять, развлекаться; конечно, если не окажется срочных вызовов. Впрочем, при сокращенном участке и они не очень утомительны.

Шесть часов — работа, восемнадцать часов — отдых.

«Да, это вполне выносимо, — думал он. — Труд в определенных границах скорее освежает, нежели утомляет… отдых, разумеется, тоже освежает, но лишь тогда, когда есть после чего отдыхать. В противном случае отдых — отдых как самоцель — это агония, и только… по крайней мере, инкубационный период агонии».

«Иначе говоря, — продолжал он свои размышления, уже не без иронии, — утром наслаждаешься работой, а после полудня и до следующего утра — отдыхом… не жизнь, а сплошное наслаждение… до самой могилы».

Он строил планы будущей жизни так, чтобы уже