— А я уж думала, что так и не увижусь с вами, дядя Дежё… разве что больной представлюсь, — произнесла Ади подчеркнуто обиженным тоном.

Впрочем, она тут же сменила интонацию: выразила сожаление, что не привезла с собой мужа, — дядя Дежё непременно сошелся бы с ним, потому что муж точно так же, как дядя Дежё, горит на работе… ну, ничего, как-нибудь в другой раз. Дядя Дежё не связан теперь ни временем, ни местом — ведь он выходит на пенсию, и если ничто не помешает, можно будет видеться чаще, вот и с тетей Эмми они только что беседовали об этом… и так далее и тому подобное.

Старая докторша заметила вдруг, что с мужем ее племянница говорит совсем по-другому, не так, как с ней. По-прежнему весело и самоуверенно, однако без всяких «чепуховин» и «волынок», и мужа своего «мальчиком» не называет. Впрочем, она и тут была естественна, непосредственна, более того, эта новая Ади в глазах докторши казалась еще привлекательней и милей. Впрочем, мнение ее осталось бы таким же, меняй Ади свой стиль хоть ежечасно, — старая докторша уже неспособна была выйти из-под ее обаяния.

Ади, по-видимому без какой-либо цели, начала рассказывать об одном их общем знакомом, который тоже ушел на пенсию года два назад и сейчас переживает вторую молодость среди плодовых деревьев в собственном садике на проспекте Фаркашрет в Буде. Она даже принесла карманный альбомчик с фотографиями и продемонстрировала его: на одной из цветных фотографий среди огромных, с кулак величиной, персиков улыбался пожилой мужчина.

— Вот и однокашник мой также… — кивнул старый доктор на фотографию и добавил, словно между прочим: — Но, конечно… что до меня, то я не стремился бы под занавес, так сказать, менять жизненное поприще. А потом, есть люди, которым трудно сжиться с мыслью, что они уже лишние. Особенно если и правда они лишние. А это твой нынешний муж? — спросил он без всякой задней мысли, указывая на другую фотографию и не подозревая даже, как глубоко уязвил таким вопросом молодую гостью.

— Вы неисправимы, дядя Дежё, — недовольно вздохнула Ади и стала собираться в дорогу.

Вошла Маришка: что, мол, сказать девчонке Тёрёк — она опять явилась, возле дома дожидается.

Старый доктор взглянул на нее и сказал рассеянно:

— Через десять минут.

Докторша сердито затрясла головой и сурово поджала губы, чтобы призвать мужа к порядку. Но старый доктор, по всей вероятности, и не заметил этого. Он задумчиво глядел в окно.

— Что область? — спросила докторша. — Не звонили?

— Да, я ведь и забыл, — вышел из задумчивости доктор. — Как же, как же, звонили.

— И?..

— Ничего особенного. Несколько дней, может, неделя-другая. И только эта деревня… От периферии я, разумеется, отказался. Не беспокойся, им крепко досталось.

— Я наперед знала, — воскликнула докторша. Но на душе у нее сразу стало легче: она решила, что муж только из-за этого и откладывает вопрос о переезде.

Тёрёк держалась совершенно так же, как держится в подобных случаях большинство женщин: стыд, ужас, смятение и надежда одновременно выражались на ее лице.

У нее было уже оформившееся развитое тело и красивая мордашка, но все же девушка казалась какой-то нескладной. Чтобы быть по-настоящему красивой, ей не хватало, по крайней мере сейчас, того единственного свойства, которое подымает девушек — даже дурнушек, — делает их словно бы на голову выше окружающих. Всякая красота — это сила, но в красоте молоденькой девушки, в самом ее девичестве заложена сила особая — какое-то обещание… Ожидание… Вот так и бутон в саду прелестнее стоящего в вазе цветка. Но именно этого не было в облике Жужи, и, пусть еще никто ничего не подозревал, в ее повадке все равно уже недоставало гордого сознания девичества.

Старый доктор улыбнулся про себя и в то же время пожалел девушку.

«Жизнь полна несуразностей, — думал он. — Но в чем же причина, что человек так цепляется за эти несуразности? Атавизм это? Или неистребимая и не поддающаяся перевоспитанию особенность?

Освобождаясь от одной несуразицы и глупости, мы в тот же час вляпываемся в другую и притом по самое горло. А вот и пример недалеко — «мадам Шкода». Моя возлюбленная и почитаемая наследница. Ей, «мадам Шкоде», возлюбленной и почитаемой моей наследнице… да-с… шикарнейшим образом известно, что спаривание не есть преступление. Не преступление и не грех — даже в таких вполне тривиальных ситуациях, когда пары обходятся без официального оглашения, государство не санкционирует их союз подобающей случаю печатью. Итак, «мадам Шкода» выкарабкалась из одной глупости и ухнула тотчас же в другую… в другую колдобину… скажем, ошибку».

— И это? — тихо спросила Жужа.

Под деревенским платьем у нее оказалось тонкое кружевное белье. Руки и икры ног успели уже загореть, остальное же тело было кипенно-белым… шелковистая кипенно-белая кожа…

Старый врач, равнодушно глядя на правильные очертания молодого тела, выяснил все необходимые обстоятельства. И вдруг по какому-то тревожному взгляду угадал, о чем думает девушка: да, никогда, никому, даже родной матери, не показывалась она вот так. И о том первом, самом первом ее переживании иное сулили ей мечты… Старого доктора тронула эта догадка, но было в нем сейчас и еще что-то глубоко погребенное под думами и переживаниями последних дней, потому что он почувствовал к этой девушке невыразимую нежность. Ему захотелось погладить ее, поцеловать ее грустно глядящие маленькие груди.

«Жужи, — говорил он ей мысленно, — ах ты, Жужи, Жужика… Ведь ты и моя дочка, слышишь, Жужика? Лежала бы ты сейчас в махоньком сером гробике… да ты я не помнишь уже, забыла… Ничего, Жужика, это не беда… другие вот тоже забыли… Но только все равно будут у меня внуки… больше внуков, потомков будет, чем у кого-либо другого в деревне…»

Он смотрел на дрожавшую девушку — и уже не с прежним безразличием. Он почувствовал неудержимое влечение к этому крепкому жаркому молодому телу и по какой-то неожиданной, совершенно необъяснимой ассоциации вспомнил вдруг крутую мускулистую грудь молодого Марковича.

— Холодно? — спросил он чуть слышно. Девушка и правда дрожала всем телом.

Исследование подтвердило предварительный диагноз.

— К сожалению, Жужика, — сказал он, хмуря лоб, — к сожалению… Как врач, я говорю — на девяносто девять процентов. А вообще можем считать, на все сто процентов. Увы, это так.

Девушка расплакалась. Она старалась сдержать рвавшиеся из горла рыдания и судорожно всхлипывала. По лицу ее катились слезы, скатывались на белое гладкое тело.

— А ведь я… господин доктор… ведь я… не хотела, чтоб совсем, — шептала она сквозь рыдания. — Господи, боже ты мой, я ведь не… И ничего такого не было, господин доктор, я