Ли Цзин-чунь помолчал, обдумывая то, что хотел сказать, и тихо спросил:

– Дорогой Чжао, в конце этого года тебе исполнится двадцать шесть?

– Совершенно верно!

Чжао Цзы-юэ потрогал верхнюю губу с едва пробивавшимися над ней волосками и с удовлетворением подумал о том, что он уже зрелый мужчина, настоящий герой с головой тигра.

– Ты старше меня на два года, – продолжал Ли Цзин-чунь.

– Да, я тебе в старшие братья гожусь! – захохотал Мудрец и указательным пальцем важно стряхнул пепел с сигареты, как бы подчеркивая, что если отцы вправе курить опиум, то старшие братья могут баловаться по крайней мере табаком, это не мешало бы записать в конституцию.

– А что старший брат собирается делать в будущем?

Ли Цзин-чунь встал и, опустив голову, заходил по комнате.

– Не знаю!

– И не должен знать? – взглянул на него Ли Цзин-чунь.

– Мм… Наверное, должен.

Мудрец почувствовал некоторую неловкость и заскреб в затылке мясистыми пальцами, похожими на бананы. Потом выбрал из этих пальцев один, все тот же указательный, и начал ковырять им в носу.

– Может, подумаешь и сейчас скажешь?

– Ну разве так сразу сообразишь! – ответил Мудрец, пытаясь тем не менее изобрести ответ на ходу.

– А хочешь, я за тебя соображу? – спокойно и в то же время участливо спросил Ли Цзин-чунь.

– Конечно, хочу!

Чжао Цзы-юэ бросил недокуренную сигарету, стараясь не встречаться с Ли взглядом. Ли Цзин-чунь снова сел у печки:

– Мы учимся вместе почти что два года, и если ты считаешь меня настоящим другом, то…

– Ли, дорогой! – воскликнул Мудрец со всей искренностью, на какую только был способен. – Скажу тебе прямо: если я не ценю тебя, то я просто собака… dog, – вдруг вспомнил он английское слово, которое должно было придать его заверениям особую убедительность.

– Тогда мне хотелось бы объяснить, как я к тебе отношусь, – сказал Ли Цзин-чунь. – Я человек не очень общительный, но, если кто-нибудь мне нравится, я охотно ему помогаю; не важно, богат он или беден, обладает способностями или нет. Ведь твои деньги фактически не твои, а твоего отца, а уж мне до них вообще нет никакого дела. Твое расточительство мне не по душе. И все же с тобой можно дружить, потому что у тебя доброе сердце…

Мудрец вдруг почувствовал, какое у него доброе сердце и как радостно оно колотится.

– …Учишься ты, откровенно говоря, из рук вон плохо, – продолжал Ли Цзин-чунь, – но ты не бездарен – иначе не смог бы написать «Введение в игру в кости» и так искусно распевать арии из пекинской музыкальной драмы. В общем, ты добр, не без способностей, и очень жаль, если ты и впредь будешь вести бессмысленное существование.

– Ли, ты проник мне в самую душу! – вскричал Мудрец. Он дрожал каждой клеточкой своего тела, пыхтел и сопел, как паровоз, поэтому и произнес такую необычную для него, чуть ли не революционную фразу.

– Кто же виноват в этом? – спросил Ли Цзин-чунь, пропустив мимо ушей крик души Мудреца.

– Пожалуй, я сам, – ответил Чжао Цзы-юэ. При этом он покраснел, потом побледнел, потом позеленел, как великолепная заморская ткань, отливающая то красным, то серебристым, то зеленым.

– Конечно, ты сам, – согласился Ли Цзин-чунь, – но не следует забывать о дурных влияниях и соблазнах. У тебя много друзей, а есть ли среди них настоящие? Есть ли хоть один, которому до конца можно верить и считать, что он тебе друг, а не враг?

– Есть, Оуян… – ответил Мудрец.

– Ладно, каков бы он ни был, главное сейчас – чтобы ты проникся решимостью творить добро и искоренять зло!

– Вот увидишь, старина Ли! Я всей своей жизнью отплачу тебе за то, что ты поверил в меня! – воскликнул Чжао Цзы-юэ, вдруг почувствовав себя совсем другим человеком, истинным Мудрецом, позабыв даже про свой нос, похожий на клюв коршуна, который нависал над свиным пятачком. Ведь если закрыть глаза и слушать не ушами, а сердцем, просто представить себе невозможно, чтобы свиной пятачок произносил все то, что он сейчас произнес.

– Прежде всего надо избавиться от дурного влияния, а уж потом искать себе настоящее дело, – говорил Ли Цзин-чунь, становясь все серьезней.

– Чем же, по-твоему, я смогу заняться? – спросил Чжао.

– Возможны три основных пути, – задумчиво ответил Ли Цзин-чунь, выставив вперед три пальца. – Первый – это целиком посвятить себя какой-нибудь науке. Для тебя это путь трудный, потому что ты не умеешь сосредоточиться. Второй путь… У твоих родителей есть земля?

– Есть больше десяти цинов! [15] – ответил Чжао и покраснел, вспомнив вдруг, как несколько дней назад он сражался в кости с сыном начальника земельного управления.

– Тогда накупи книг по агротехнике и разные сельскохозяйственные орудия, вернись домой, учись и одновременно практикуйся. Этот путь самый простой, надежный и в то же время полезный для крестьян. Третий путь… – тут Ли Цзин-чунь помедлил, – самый опасный, самый опасный! Я имею в виду общественную деятельность. Вести ее без настоящих знаний очень рискованно. Когда знания есть, но нет работы, можно умереть с голоду, но это почетная смерть. А невежда, жаждущий благополучия, похож на крысу, которая не только ворует еду, но и разносит чуму! Чтобы не уподобиться крысе, человек должен владеть собой и стараться приобрести хоть какой-нибудь опыт, поскольку опыт, даже отрицательный, безусловно полезен. В общем, надо во что бы то ни стало идти вперед в поисках истины! Доброе дело, пусть самое незначительное, всегда останется добрым делом!

Ли Цзин-чунь поставил локти на колени, подпер руками щеки и устремил взгляд на печку, где плясали огоньки, похожие на языки шаловливых мальчишек. Мудрец, приоткрыв рот, тоже смотрел на огоньки, и ему казалось, будто они его дразнят, смеются над ним…

– Ладно! – сказал Ли Цзин-чунь, вставая. – Извини, если я был слишком резок с тобой, надеюсь, ты меня правильно понял?

– Разумеется! – ответил Мудрец.

– Ты все же намерен выступить против экзаменов?

– Я тут ни при чем, ведь это целое движение.

– Хорошо, больше я об этом говорить не собираюсь!

– Спасибо тебе, старина Ли! – сказал Чжао, выходя вслед за Ли Цзин-чунем, и вдруг тихонько попросил: – Вернись!

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

– Вернись, ну, на одну минутку!

Ли Цзин-чунь вернулся. Чжао чувствовал, как глаза его наполняются слезами, и изо всех сил старался скрыть свою слабость.

– Я вот что хотел тебе сказать: ты очень похудел, надо беречь себя! – Мудрец