Вроде бы помню, что удивился его виду. Сам не знаю почему. Наверное, повлияло ощущение разрушения из сна, разрушения даже самого солнца. Но мне нравился свет, и какое-то время я просто лежал, наслаждаясь… как бы выразиться?.. его обыденностью. Это свет дня вчерашнего — и завтрашнего. Я понял, что час уже поздний, и быстро встал, как будто на работу. Но как только ноги коснулись пола, почувствовал себя так, будто уже перетрудился. В действительности делать уже было нечего. Все мышцы подрагивали от усталости. Я чувствовал себя как однажды в прошлом, когда целый час отчаянно боролся с течением, затягивавшим меня в открытое море.

Нет. Делать было больше нечего. Я спустился по лестнице — и ощущение полной бесцельности погнало меня за большие двери, беззвучно затворившиеся за спиной. Я повернул к реке, и на широкой набережной меня залило солнце — дружелюбное, знакомое, теплое, как забота старинного друга. Мимо ползла немая черная баржа, неповоротливая и пустая, а на ней боролся с сильным течением человек, который закидывал голову к небу с каждым движением. Он знал свое дело, хотя всю работу за него выполняла река.

Его усилия внушили и мне мысль, что надо что-то делать. Ну конечно. Людям всегда надо что-то делать. Я почему-то не мог вспомнить что. Это было невыносимо, даже пугающе — этот пробел, эта пустота долгих часов до следующей ночи, — и вдруг меня осенило: мне надо найти цитаты в Британском музее для нашего «Кромвеля». Наш Кромвель. Кромвеля не было: он жил, он трудился ради будущего — и теперь его нет. Его будущее — это наше прошлое, и оно подошло к концу. Баржа с человеком, все еще напряженно работавшим веслом, скрылась из виду под аркой моста, словно во вратах другого мира. Меня захватило врасплох странное одиночество, и я отвернулся от реки, пустой, как мой день. Мимо текли кебы и брогамы с постоянным приглушенным шорохом колес и цокотом копыт. Грузная ломовая лошадь внесла ноту грома и лязга цепей. Удивительно, но я не мог понять, какая еще цель осталась в этом мире, чтобы приводить всех вокруг в движение. Создавшее их прошлое подошло к концу, будущее уже сожрано новой идеей. А Черчилль? Он тоже трудился ради будущего; он будет жить дальше — но при этом его уже нет. Вызванный этой яркой мыслью, Черчилль пришел мне в голову не один. Он пришел в череде всех истребленных в этой невидимой, тайной борьбе — борьбе с невероятными ставками, из которой я вышел на стороне победителей. Теперь меня окружали проигравшие. Я видел Фокса, Поулхэмптона, самого де Мерша, безымянные толпы; женщин, в которых я думал, что влюблен; мужчин, кому пожимал руку; укоризненное и ироничное лицо Ли. Они были близко, хоть руку протяни; еще ближе. Я не только всех их видел, но и чувствовал. Их бурное безмолвное движение вызвало волнение у меня в груди.

Я вдруг вскочил — меня гнало ощущение, уже посещавшее меня раньше, вспомнившийся страх; вспомнившийся голос как будто отчетливо произносил непостижимые слова, что двигали мной. Отвесные фасады огромных зданий вокруг меня как будто рушились, подобно утесам во время землетрясения, и на миг я заглянул за них в неведомые глубины, как заглядывал и раньше. Словно в солнечный день на них вдруг легла тень разрушения. Потом они вернулись в состояние покоя; неподвижные, но уже навсегда изменившиеся.

— Какая нелепость, — сказал я себе. — Мне просто нездоровится.

Я был явно не в состоянии для какой угодно работы.

— Но надо же чем-то занять день.

Завтра… Завтра… Мне предстал бледный образ ее лица, как я увидел его на закате первого дня нашего знакомства.

Я вернулся в клуб — на обед, конечно. Аппетита не было, но меня измучила мысль о нескончаемом дне впереди. Я долго сидел без дела. Позади беседовали двое.

— Черчилль… о, ничем не лучше остальных. Только поскреби поверхность. Будь у меня чутье, я бы давно заметил. Глупо говорить, будто он ничего не знал… Видел последний «Час»?

Я поднялся, чтобы уйти, но вдруг обнаружил, что стою у их столика.

— Вы несправедливы, — сказал я. Они оба посмотрели на меня с большим удивлением. Я их не знал и прошел дальше. Но расслышал, как один спрашивает:

— А это еще кто?..

— О, Этчингем-Грейнджер…

— У него не все дома? — предположил первый.

Я медленно спускался по большой лестнице. У телетайпа сгрудились люди; стекались другие — кто шагом, кто бегом, — заглядывая первым через голову или из-под руки.

— Что там случилось? — спросил я одного.

— О, выступает Грограм, — ответил он, минуя меня.

Кто-то вблизи стал читать вслух:

— Лидер палаты (сэр Ч. Грограм, Девонпорт) заявил… — Слова доносились до моих ушей с запинками, потому что голос следовал лихорадочному треску приборчика. — …Правительство, очевидно, не может… менять свою политику… в последнюю минуту… по воле… какого-то безответственного работника… ежедневной… газеты.

Я гадал, кто этот «безответственный работник» из речи бедняги Грограма, Соун или Кэллан, как тут уловил имя Гарнарда. Я в раздражении отвернулся. Не хотелось слышать, как какой-то дурак читает слова этого… Все равно что слышать пророческое карканье ворона в старинной балладе.

Я бесцельно спускался в курительную. В непроглядном сумраке лестницы меня остановил голос.

— Эй, Грейнджер! Эй, Грейнджер!

Я оглянулся. Это была одна из крыс журналистики низшего сорта — мосластый, багровый, астматичный мужлан; туша, которая вполне могла бы послужить в кавалерии на благо страны и самого себя. Он шумно пыхтел по направлению ко мне.

— Эй, эй. — Его дыхание вырывалось с хрипом. — Что там такое в «Часе»?

— Мне-то откуда знать, — ответил я резко.

— Говорят, вчера работали вы. Дьявольскую шутку вы сыграли, а? Но, видать, это не с вашей подачи?

— О, я никогда не играю со своей подачи, — ответил я.

— Конечно, я не хочу навязываться, — продолжал он. Я начал различать в потемках измученное апоплексическое лицо. — Но, эй, что там затеял де Мерш?

— Лучше его и спрашивайте.

Как же невероятно отвратительна она была, эта маска сатира в слабом свете.

— Его нет в Лондоне, — ответила она, подмигнув сморщенными веками. — Но не случилось ли ссоры у Фокса с де Мершем?

Я не ответил. Он был отвратителен и утомителен — и ведь