Я понял, что они грузят телеги для доставки выпусков в киоски. Еще было время их остановить. Я встал и очень быстро подошел к окну. Я собирался крикнуть им, чтобы прекратили погрузку. Распахнул створки.

* * *

Конечно, я их не остановил. Решение принес порыв свежего ветра. Причем до нелепости простое. Если я ей помешаю, она меня зауважает. Но ее дело жизни — унаследовать землю, и вопреки всему уважению — а может, как раз из-за него — она будет считать меня силой, действующей ей во вред… «Болезнь для меня», как сказала она.

— А что мне нужно, — сказал я, — так это показать… что она была у меня в руках — но я преданно сотрудничал.

Это было так просто, что я возликовал; возликовал, хмельной от вина; возликовал, глядя в тот мрачный двор, где в лучах большой дуговой лампы плясали переносные фонари поменьше. Разбросанные по всем окнам позолоченные буквы пестрели названиями неисчислимых предприятий Фокса. Что ж, власть принадлежала ему… но ликовал я. Я преданно сотрудничал с силами будущего, пусть сам и не хотел наследовать землю. Хотел только приблизить это будущее. Большая телега, подняв волну грохота, — что понеслась вверх по колодцу, колотясь о стены, — пришла в движение. Черная крыша, проходя под моими ногами в арку, колыхалась, словно плечи слона. И вот она пропала из виду — она тоже сотрудничала; через несколько часов поднимут кулаки люди на другом конце страны — другом конце мира. О, она сотрудничала преданно.

Я закрыл окно. Соун держал в одной руке шампанское. В другой — фоксовский нож для бумаги: металлический, клинок из Японии или с Декана. Он обводил им горлышко бутылки.

— Я уж думал, вы сейчас кинетесь наружу, — сказал он. — Я бы и не мешал. Все опротивело… опротивело. Сами поглядите… сегодня… этот адский трюк Фокса… И я тоже поучаствовал… Зачем?.. Надо бы поесть. — Соун сделал паузу. — …И выпить, — прибавил он. — Но этот пакостный трюк принесет голод множеству глупцов. Многие лишатся доброго имени… Ну и плевать, я убираюсь к черту… Кстати говоря: отчего он это затеял? Деньги? Хандра?.. Вам ли не знать. Вы наверняка тоже в деле. И точно не из-за голода. Удивительно, на что только не пойдут люди ради своих любимых грешков… А? — Он пошатнулся. — Вы не пьете — какой ваш любимый грешок?

Он с вызовом посмотрел прямо на меня, сжимая горлышко пустой бутылки. Его хмельной тяжелый взгляд словно принуждал к соучастию в его убогой сделке с жизнью, вознаграждал убогой свободой. Мне казалось, он ничтожен и гнусен; но отчего-то на миг он предстал зловещим.

— Вам меня не напугать, — сказал я в ответ тому странному страху, что он в меня вселил. — Теперь меня ничто не напугает.

Ощущение полной неуязвимости стало первым послевкусием моей победы. Я покончил со страхом. Этот несчастный черт как будто стоял где-то бесконечно далеко. Он потерян — но лишь один из потерянных; один из тех, кого я уже видел гибнущим в том бурном потоке из шлюза, что раскрылся по мановению моей руки. Что ж, он сгинет в хорошей компании; его унесет вместе с прошлым, что они знали, и будущим, что они ждали. Но он был гнусен.

— Я покончил с вами, — сказал я.

— А? Что?.. А кто хотел пугать?.. Я спрашивал о вашем любимом грешке… Не скажете? А то можете сказать как есть, ничего не опасаясь, — я убираюсь к черту… Нет… Хотите, скажу свой?.. Времени нет… я убираюсь к черту… Спросите полицейского… сойдет и подметальщик перекрестков… Я убираюсь.

— Вы уберетесь. Вам придется, — сказал я.

— Что… Гоните меня?.. Выбрасываете незаменимого Соуна за борт, как какой-то выжатый лимон?.. А вы готовы?.. А что скажет Фокс?.. А? Но вы не можете, приятель; не вы. Я вам так скажу… так скажу… не сможете… С вами тут… опротивело… я убираюсь… на острова — Острова блаженных[60]… Стану… нет, не ангелом, как Фокс… а стану… о, да хоть пляжным бездельником. Валяться на белом песочке, под солнцем… голубые небеса и пальмы — а?.. Корабль «Вайкато». Я убираюсь… Давайте и вы со мной… потеха… Гони́те сам себя отсюда. Теплый песочек, задумайтесь, теплый… не хотите? — спросил он с уязвленным видом. — Что ж, а я убираюсь. Проводите до кеба, старина, вы все-таки порядочный человек… не из этих мерзавцев, что предадут лучшего друга… за грош… или за бабу. Больше вы меня не увидите…

Я не верил, что он доберется до южных морей, но все-таки спустился с ним и проводил взглядом его, бредущего по улице, пошатывающегося под бледным рассветом. Содрогнулся я, наверное, от той ночной зябкости. Я бесконечно верил в будущее: теперь между мной и ней ничего не стояло. Меня сопровождало эхо моих шагов по каменным плитам мостовой, наполняя всю пустую землю звуком моего продвижения.

Глава восемнадцатая

До клуба и своей комнаты я добрался без приключений. На меня снизошла странная безмятежность. Я отдыхал после сражения, которое окончилось победой, чей смысл слишком велик, чтобы осознавать его и наслаждаться им одновременно. Я знал только, что победа велика, потому что больше делать было нечего. Все во мне отправилось на покой — даже совесть, даже память; на покой, подобный смерти. Я возвысился над ними, и мои мысли двигались счастливо, словно в новом свете, как согретые солнцем люди двигаются над могилами забытых покойников. Я чувствовал себя в начале долгого отпуска — неопределенного периода безделья с обещанием великого блаженства в конце, слишком великого, чтобы уложить в слова, слишком великого, чтобы испытывать радость. В голове мелькали имена: Фокс, Черчилль, моя тетушка; но всех я видел откуда-то с высоты, мелькавшими в сумерках, неразличимыми — суета в глубокой долине, откуда сам я наконец поднялся. Должно быть, они мне снились.

Знаю, что снилась она. Она одна была различима среди этих силуэтов. Она ослепляла, роскошная в своем изумительном спокойствии, и я приготовился к потрясению любви — любви, что знал я, что знали все люди; но еще значительнее, возвышеннее, почти ужасающей — достойной награды за принесение в жертву целого человеческого прошлого. И вдруг она заговорила. Я услышал звук, подобный шороху ветра в листве, и почувствовал что-то незнакомое, смесь страха и воодушевления, будто она не женщина вовсе, а лишь голос, выкрикивающий странные, неведомые слова, голос