Я с трудом поднялся на ноги.

— Уже полегчало? — спросил кто-то. Я ответил:

— Я… о, мне надо выйти…

Говорить разборчиво оказалось непросто, язык заплетался. Но я старался внушить этим дуракам, что у меня есть срочные дела — личного характера.

— Вы нездоровы. Позвольте…

Я грубо оттолкнул его прочь — какое ему дело? И быстро ускользнул из зала. Остальные только глядели мне вслед. Я знал, что они будут делать дальше: обсуждать, сплетничать о «том, кто…».

Почва оказалась зыбкой, коварной, этот мозаичный пол в коридоре.

— Здравствуйте, Грейнджер, — сказал кто-то, когда я проходил мимо. Я и ухом не повел.

Куда я хотел? Никто бы меня не утешил, весь мир превратился в огромный одинокий город закрытых дверей. У меня не было друзей — ни одного. Но мне надо было куда-то пойти, где-то спрятаться, с кем-то поговорить. Я пробормотал кебмену адрес Фокса. Должно быть, у меня зрела мысль об искуплении; мысль о том, чтобы пройти свой путь до конца, неразрывная с потребностью поговорить с кем-то — с кем угодно.

И я боялся — не гнева Фокса; даже не того, на что он способен, — но самого вида его отчаяния. Теперь он стал трагическим персонажем.

Я добрался до его квартиры, сказал: «Это я» — и повторил: «Это я», — но он даже не шелохнулся. Он лежал на диване под пледом, неподвижный, как труп. Я прошелся по его комнате. Помню, ворс ковра был таким густым, что было трудно ступить и шаг. Все здесь задумывалось ради показной роскоши и теперь отдавало чем-то макабрическим. Это сейчас, а до того — чем-то нечистым. Там стояла большая кровать, такая мягкая, что того гляди утонешь; ослепительно-желтое атласное покрывало — широкое, как море. Стены обиты желтым атласом, окна задрапированы тюлем, стоившим целое состояние, свет смягченный, воздух застойный, все звуки траурно зависали. А посреди всего — неподвижное тело. Вот оно шевельнулось под одеялом и повернулось вокруг своей оси ко мне. Никакого вопроса в воспаленных глазах — они уставились на меня осоловело, топазы в кроваво-красной оправе. На одутловатом лице не было никакого выражения.

— Чего хочешь? — спросил он голосом, возвышенным от нотки безнадежности.

— Я хочу объяснить, — сказал я.

Я и сам не знал, что приехал ради этого.

Он ответил лишь:

— Ты! — с видом человека, говорящего с кем-то бесконечно малозначительным. Будто я и представления не имел об истинной беде.

С отвагой, рожденной отчаянием, я принялся объяснять, что не просто проморгал статью, что действовал сознательно — в своих интересах… «Мои интересы». Это я повторил несколько раз. Я хотел это до него донести и рассказал все. Все без утайки — и о ее появлении, и о ее словах, и о моих чувствах. О том, что я действовал сознательно.

Впервые Фокс посмотрел на меня как на разумное существо.

— О, так ты все это знаешь, — произнес он апатично.

— Проиграть ей — вовсе не позор, — сказал я. — Мы должны были проиграть.

Казалось, отчаяние связывает его со мной в единое «мы». Мне хотелось его взбодрить. Сам не знаю почему.

Больше он на меня не смотрел.

— Ах, это, — глухо отозвался он. — Я… я понимаю, о ком ты… Знай я раньше, что-нибудь предпринял бы. Но она — из мира еще выше.

Он будто разговаривал сам с собой. Полузабытый ужас разрастался; вспомнились ее слова, что Фокс, как и она, из одного рода, которому предназначено сменить нас, — из Четвертого измерения. И, глядя на него теперь, я ясно видел, что он правда из иного рода — всегда казался непохожим на любого другого. Он иначе праздновал свои победы, иначе встретил теперь свое отчаяние.

Фокс продолжал:

— С одним Гарнардом я бы еще управился, но мне и в голову не пришло, что придет она. Понимаешь, так всегда и бывает: как ни старайся, в конце концов здесь взгляд отчего-то слепнет. Надо было, конечно, держаться Гарнарда; не стоило с ним разрывать. Нам всем надо держаться вместе… Но так или иначе, а я справлялся, пока он был один.

Он продолжал говорить бесстрастно и монотонно — то ли со мной, то ли сам с собой. Я слушал так же, как слушают бессодержательный шум, далекий поезд. Фокс уставился в пол, механически двигая губами. Сидел совершенно ровно, уперевшись руками в колени, сгорбившись, уронив голову. Во всем его теле будто не осталось мышечной силы, как у тех дряхлых развалин, что можно видеть на скамьях, пока они греются на солнышке у работных домов.

— Но, — воспаленно заговорил я, — еще ничего не кончено, ты еще можешь побороться!

— Ты, похоже, не понимаешь, — ответил он. — Все уже кончено — все. Я выжал из Черчилля и его высоконравственной компашки все, что можно… Что ж, понравились они мне, дураку. Зря я поддался жалости. Но все-таки поддался. Пожив среди таких, как ты, раскисаешь. Конечно, я знал, что их дни сочтены… Ну а теперь-то все кончено, — повторил он после долгой паузы.

— И что ты будешь делать? — спросил я чуть ли не в истерике.

— Даже не знаю, — ответил он. — Еще никто из нас не проигрывал. Собственно, нас всегда не хватало для настоящей битвы, пока не пришла она.

Омертвелая безмятежность его поведения давила; больше говорить было не о чем. Я видел человека, который отличался от меня, чьи ценности, абсолютные для него, нельзя мерить по моим.

— Горло себе перерезать, что ли, — сказал он.

Я с отрешенным удивлением заметил, что весь мой правый бок в пыли. Я неприкаянно остановился напротив камина. Над ним висел ряд маленьких инкрустированных рамок с рисунками поразительной пошлости. Загадка становилась все мучительней. Да что за существо может задумать такую невозможно вульгарную комнату, построить алтарь из невозможно пошлых рисунков, а потом просто сложить руки в поражении? Я в ярости развернулся к нему.

— Но ты же достаточно богат, чтобы дальше наслаждаться жизнью, — сказал я.

— Что-что делать? — устало переспросил он.

— Господи боже! — крикнул я. — Да ради чего ты трудишься? Ради чего все строил и строил козни, если не ради того, чтобы в конце наслаждаться жизнью?

Он изобразил смутный жест непонимания, будто я поставил перед ним задачку, которая ему не по зубам — и которую он не считал достойной себя.

Это и подтвердило мои подозрения — тот жест. Они не знали удовольствия — эти люди, которым суждено нас заменить; вся их дальновидность лишь помогала вытеснять нас и занимать наши места. То же все время