У крестьянина пересохли губы, он поминутно облизывает их.

— Клещи, сказал?

— Да. Приносит клещи и говорит кузнецу: суй мизинец.

— И… сунул кузнец?

— Сунул. Что еще оставалось? А тот, что с ружьем, не выпускает клещи. Нажал. Ну как, есть кооператив? Вскрикнул кузнец от боли: есть. Тогда младший Мижеи начал бить его ногами. Страшно озлобился человек, все норовил в колено попасть. Ну, есть кооператив? Кузнец опять: есть. Все одно есть… Ему уж терять было нечего. Ногами бьют. Да тут хоть насмерть забей — окаменел человек! Тогда тот, что с ружьем, еще крепче сжал клещи.

— А кузнец чего? Почему не всадил в него нож? Колоть надо было, раз до смертоубийства дошло! Раз уж все одно замордуют!

— Кузнецу нельзя было и рукой взмахнуть.

— Не взмахнуть? Так что же он делал?

— Ну… стонал. Слезы градом из глаз. Я же говорил, не такой уж он богатырь, ну и… не стерпел молча боли.

— А сам знай все свое твердит?

— Да. От слова своего не отступился. Даже на крик кричал, будто легкие у него разрывались: быть кооперативу!

Смуглое лицо рассказчика взмокло от пота. Он тоже кричит, словно его пытают клещами.

— А потом как было?

— Потом уже народ не выдержал. Первым наш возчик Шурмаи Йожи схватил железный брус — и на них! А там похватали кто лом, кто вилы, кто молоток… Одного из братцев Мижеи тогда на телеге увезли. А того, что с ружьем, — на простыне. Вот на что стоило поглядеть! Народ в минуту объяснил им, что есть кооператив! Да, любо-дорого было смотреть… Потому что кузнец, пока был один, он только за идею терпел, страдал. Но народ!.. Уж он потом сполна рассчитался.

Крестьянин молчит, возмущенный услышанным и до глубины души потрясенный. В голове у него никак не укладывается, почему кузнец не ударил?! Как это может быть, чтобы терпеть и ни разу не отмахнуться? Стоило им дать сдачи, стоило! Да, надо было им врезать… Не вяжется здесь что-то у цыганистого. И потом не с потолка же люди берут, а молва повсюду идет одна: будто крепко досталось банде от кузнеца.

— Послушайте, — заговорил он после долгого молчания, — все-таки вы не очень хорошо знаете эту историю. А мне верные люди сказывали, что кузнец был парень не промах! Он расшвырял этих Мижеи, точно тряпичных кукол… Если и вы тут со мной сойдетесь, тогда я поверю. Но чтобы его терзали клещами, а он только терпел…

— Да не мог он ничего другого сделать!

— Э-э, да не так все было!

Цыганистый какое-то время молчит. Правой рукой потянулся за кружкой, прихлебывает тепловатое пиво. Но и крестьянин уперся, не желает продолжать разговор и только недоверчиво качает головой; тогда смуглолицый медленно, почти застенчиво кладет левую руку на стол; взгляд его скользит по кисти руки, и голос звучит тихо:

— Вот, — говорит он, — можете верить, как самому себе.

Крестьянин белеет как мел, даже лицо вытягивается, густые светлые усы его обвисают.

— Так… это вы? Вы — кузнец Тоти?!

— Я.

И тут же прячет обратно под стол руку с изуродованным мизинцем, который и на палец-то не похож, просто какая-то красная культяпка в рубцах.

— Правда же, — примирительно говорит он крестьянину, который до сих пор еще не пришел в себя, — правда же, говорил я, что кузнец из себя человек небольшой. Но народ у нас, известное дело, не может от себя не добавить. Тут же все разукрасит по-своему. Вот так и получается из маленького человека большой!

Крестьянин только молча слушает собеседника не перебивая и молча потягивает пиво. Прощаясь, он так бережно пожимает руку кузнеца, словно у того и правая рука увечная. А правая у кузнеца — что надо! Крепкая.

Перевод Т. Воронкиной.

Бела Иллеш

РОЖИКА

1

Поворот извилистой дороги, идущей от Лиллафюреда, огибает четырехоконный, крытый дранкой, побеленный известкой домик — рабочее общежитие. Сразу за общежитием, не оставляя места для двора, стоят на страже высокие прямые сосны: они защищают черный ход от ветров, надушенных, как стареющие городские кавалеры, и таких же нескромных и назойливых, как они. Высокие стройные стражи скрывают одинокий домик от любопытных взглядов осмелившихся приблизиться сюда козуль и похищают у него лучи утреннего солнца. В общежитии в двух смежных комнатах живут девушки — шестнадцать девушек. Третья комната пустует. Матушка Мари — сторожиха, повар да еще и воспитательница общежития — все спят на кухне. Но вот когда она спит — это тайна. Ведь она днем и ночью работает, и если отдыхают ее руки, то трудится язык: пожурит и похвалит, споет и сказку расскажет. Много разных историй знает матушка Мари, этим она и славится в горах Бюкка. Пока я ее не видел, а только слышал о ней, я был уверен, что это маленькая, сутулая, сморщенная старушка. На самом деле она гренадерского сложения и такая же прямая, как сосны, спускающиеся к домику со склонов гор. Ее волосы, когда-то цвета соломы, сейчас почти серебряно-белые, но на лице едва заметны морщины, и когда она смеется, то показывает два ряда белых здоровых зубов.

Из уважения все, даже те, кто постарше, называют ее матушкой или тетушкой. Сам не знаю, откуда я набрался смелости назвать ее сестрицей. Она с удивлением поглядела на меня большими умными серыми глазами и задумалась: рассердиться или рассмеяться? Покачала головой, хлопнула меня по спине и рассмеялась. Потом заметила, что у меня или не хватает шариков, или их немного больше, чем полагается порядочному человеку. Поэтому она пожалела меня и взяла под свою опеку.

Через несколько дней после того, как мы познакомились, я вошел к ней в доверие. Она разрешила мне после ужина, когда рассказывает девушкам всякие истории, сидеть рядом на пеньке и слушать.

2

Небо было облачным. Временами шел дождь, устало, печально. Но ветер гнал тучи дальше то в сторону Лиллафюреда, то к Керестуру. Порой небосвод ненадолго становился тускло-голубым, и в солнечном свете искрились желтые, белые и бледно-голубые цветы. Ветер, который раньше носился над высокими соснами, теперь разгуливал по земле. Прячущиеся на опушке леса папоротники покачивались и разбрасывали блестящие дождевые капли, нашедшие приют в их узких, длинных листьях. В такое время все напоено запахом хвои, сена и влажной земли. Светлые, каштановые и черные волосы обитательниц рабочего общежития впитывали в себя всевозможные ароматы, и когда вечерами мы садились во дворе слушать рассказы сестрицы Мари, от их волос и платьев струилось лесное