Болд задыхался от гнева. Он дал архидьякону договорить, поскольку не знал, какими словами прервать его речь, но теперь, после таких оскорблений, не мог выйти из комнаты, не ответив.

– Доктор Грантли, – начал он.

– Я уже все сказал и все выслушал, – перебил архидьякон. – Буду иметь честь попросить вашу лошадь.

И он позвонил в колокольчик.

– Я приехал сюда, доктор Грантли, с наилучшими, наидобрейшими чувствами…

– О, конечно. Никто в этом не сомневается.

– С наидобрейшими чувствами, которые жестоко оскорблены вашим обращением.

– Конечно, они оскорблены. Я не хочу, чтобы моего тестя обобрали до нитки, – какое оскорбление для ваших чувств!

– Придет время, доктор Грантли, и вы поймете, из-за чего я сегодня приезжал.

– Несомненно, несомненно. Лошадь мистера Болда у крыльца? Проводите его до парадной двери. До свидания, мистер Болд. – И доктор ушел в свою гостиную, притворив за собой дверь и не дав Джону Болду добавить еще хоть слово.

Когда тот садился на лошадь, чувствуя себя псом, которого выгнали с кухни, перед ним вновь возник малыш Сэмми.

– До свидания, мистер Болд, надеюсь, мы прощаемся ненадолго. Я уверен, папа всегда будет рад вас видеть.

То были, безусловно, самые горькие мгновения в жизни Джона Болда. Даже мысли о счастливой любви не утешали – о нет, вспоминая Элинор, он думал, что именно любовь загнала его в этот капкан. Выслушивать подобные оскорбления без возможности ответить! Отказаться от столького по просьбе девушки и встретить такое непонимание своих мотивов! Какую ошибку он допустил, поехав к архидьякону! От злости Болд стиснул зубами рукоятку хлыста и прокусил ее до роговой сердцевины, в сердцах хлестнул лошадь и вдвойне рассердился на себя за бессильную злость. Его обыграли вчистую, так обидно и так ощутимо – и что теперь делать? Он не может продолжать дело, от которого пообещал отказаться, да оно и не стало бы желанным мщением – именно к этому шагу подстрекает его противник!

Болд бросил поводья слуге, вышедшему его встречать, и взбежал по лестнице в гостиную, где сидела его сестра Мэри.

– Если существует дьявол, – объявил он, – настоящий дьявол на земле, то это – доктор Грантли.

И этими сведениями ей пришлось удовольствоваться, поскольку Болд вновь схватил шляпу, выскочил из дому и уехал в Лондон, больше никому ничего не сказав.

Глава XIII. Решение смотрителя

Встреча Элинор с отцом была менее бурной, чем та, что описана в предыдущей главе, но едва ли увенчалась бо́льшим успехом. Вернувшись домой от Болда, Элинор застала отца в странном расположении духа. Он не был печален и молчалив, как в тот памятный день, когда зять прочел ему нотацию о долге перед духовенством, но не был и тих, как в обычные дни. Когда Элинор вошла во двор богадельни, ее отец расхаживал взад-вперед по траве, и дочь почти сразу поняла, что он сильно взволнован.

– Я еду в Лондон, – сказал он, как только ее завидел.

– В Лондон, папа?!

– Да, милочка. Мне надо как-то разобраться с этим делом. Есть вещи, Элинор, которые я не в силах вынести.

– Папа, что случилось? – спросила она, ведя его под руку к дому. – У меня для тебя такие хорошие новости, а теперь я боюсь, что опоздала.

И раньше чем он успел объяснить причину своего внезапного решения и указать на роковую газету, лежащую на столе, Элинор рассказала, что судебное дело прекращено, что Болд поручил ей сообщить это от его имени, что печалиться больше не о чем и можно жить так, будто ничего не произошло. Она умолчала, каким пылким упорством добилась уступки и какую цену должна будет заплатить.

Смотритель не выказал особой признательности за услышанное, и Элинор, хотя трудилась не ради благодарности и не склонна была преувеличивать свои заслуги, была уязвлена тем, как отец принял ее известия.

– Мистер Болд волен поступить, как сочтет должным, – сказал он. – Если мистер Болд думает, что был не прав, он, конечно, откажется от начатого, но это не изменит моего решения.

– О папа! – воскликнула Элинор, чуть не плача от досады. – Я думала, ты так обрадуешься… думала, все будет хорошо.

– Мистер Болд, – продолжал отец, – привлек к делу больших людей. Настолько больших, что едва ли в его силах на них повлиять. Прочти, милочка.

И смотритель, сложив пополам номер «Юпитера», указал на статью, которую Элинор предстояло прочесть. Это была последняя из трех передовиц, публикуемых ежедневно для блага страны. Она громила церковников, замеченных в неблаговидных поступках: семьи, которые получают десятки тысяч фунтов ни за что, людей, которые, как утверждала статья, купаются в деньгах, не заработанных и не полученных по наследству, а, по сути, украденных у бедной части духовенства. Упоминались некоторые епископские сыновья и архиепископские внуки, некоторые известные лица, чей образ жизни вызывал у большинства справедливое возмущение. Разделавшись с этими левиафанами, газетчик перешел к мистеру Хардингу:

Несколько недель назад мы упоминали о подобном вопиющем случае, пусть и более скромного масштаба: смотритель барчестерской богадельни забирает себе львиную долю дохода всего учреждения. Зачем богадельне смотритель, мы объяснить не беремся, как не видим особой нужды в отдельном священнике для двенадцати стариков, учитывая, что у них есть скамья в барчестерском соборе. Но так или иначе, пусть упомянутый джентльмен именует себя смотрителем, попечителем или кем ему угодно, пусть ревностно понуждает двенадцать своих подопечных к исполнению религиозного долга и пренебрегает службой в соборе, ясно, что он не вправе претендовать на долю дохода сверх выделенной ему основателем, и столь же ясно, что основатель не предназначал две трети завещанного на личные удовольствия смотрителя.

Разумеется, случай ничтожен в сравнении с десятками тысяч фунтов, о которых мы писали выше, ибо доход смотрителя составляют лишь жалкие восемьсот фунтов в год; восемьсот фунтов сами по себе не великий бенефиций, и мы вполне готовы допустить, что смотрительские труды для церкви куда ценнее, но коли так, пусть церковь и платит ему из собственных законных средств.

Мы упоминаем сейчас о барчестерской богадельне, поскольку начато судебное разбирательство, которое заденет за живое немалую часть английских церковников. Иск против мистера Хардинга от имени пансионеров подал джентльмен, действующий исключительно на общественных началах. Защита будет строиться на том, что мистер Хардинг не берет ничего сверх назначенного ему как служащему богадельни и не отвечает за размер установленного жалованья. Такой довод,