– Вы так быстро уходите? – спросил Болд, который лишь полчаса назад мечтал, чтобы Элинор была в Барчестере, а он – в Лондоне.

– О да! Я так вам обязана, и папа тоже будет очень признателен. – (Элинор не вполне верно оценивала чувства отца.) – Конечно, я должна все ему сообщить, и я скажу, что вы поедете к архидьякону.

– Но можно ли мне сказать несколько слов о себе? – спросил Болд.

– Я принесу твою шляпку, Элинор, – быстро проговорила Мэри и двинулась прочь из комнаты.

– Мэри, Мэри! – воскликнула Элинор, вскакивая и хватая ее за платье. – Не уходи, я сама возьму шляпку.

Однако Мэри, предательница, встала в дверях и не дала ей отступить. Бедная Ифигения!

И Джон Болд потоком страстных слов излил свои чувства, мешая, как все мужчины, толику правдивых уверений с множеством лживых, а Элинор с прежней пылкостью твердила «нет, нет, нет». Увы, эти слова, лишь полчаса назад столь действенные, утратили силу. Вся ее пылкость встречала немедленный отпор, на каждое «нет, нет, нет» следовало возражение, выбивающее почву у нее из-под ног. Болд желал знать, будет ли ее отец против, испытывает ли она к нему антипатию (антипатию! да при этих словах бедняжка едва не кинулась ему в объятия), предпочитает ли кого-нибудь другого («нет, конечно нет!»), считает ли, что для нее невозможно его полюбить (такого Элинор сказать не могла), и наконец все ее оборонительные валы были уничтожены, вся девичья фортификация сметена, и она капитулировала или, вернее, с воинскими почестями была выведена из крепости – побежденная, зримо и осязаемо побежденная, но не униженная до необходимости признать свое поражение.

Так что алтарь на берегу современной Авлиды не обагрился жертвенной кровью.

Глава XII. Мистер Болд посещает Пламстед

Сбылись ли недоброжелательные пророчества дам, сделанные в начале прошлой главы, или в частностях дамы все же ошиблись, судить не мне. Так или иначе, Элинор пребывала в некотором смятении. Да, она одержала неоспоримую победу и уж точно не чувствовала себя несчастной, но и торжества не испытывала. Дальше все должно было пойти гладко. Элинор не была привержена к Лидиной школе любовных романов: она не отвергла бы поклонника из-за того, что тот вошел в парадные двери под именем Абсолюта, а не умыкнул ее в окошко под именем Беверлея, – и все равно в какой-то мере ощущала себя обманутой и думала о Мэри Болд без сестринского снисхождения. «Я считала, что могу на Мэри положиться, – вновь и вновь повторяла Элинор про себя. – Как она посмела меня не выпустить, когда я хотела уйти!» Впрочем, ясно было, что игра проиграна и ей ничего не остается, кроме как добавить к приготовленным для отца новостям еще одну: с сегодняшнего дня Джон Болд – ее жених.

Мы же пока оставим ее и вместе с Джоном Болдом отправимся в Пламстед, пообещав лишь, что для Элинор все пойдет не так гладко, как она в своей доброте рассчитывала. Два гонца только что прибыли: один к ее отцу, другой к архидьякону, и оба не способствовали мирному разрешению событий, о котором мечтала Элинор. Первым гонцом был свежий номер «Юпитера», вторым – очередное заключение сэра Абрахама Инцидента.

Джон Болд сел на лошадь и поехал в Пламстед; не резвым галопом, как тот, кому по сердцу цель поездки, а медленно, задумчиво и в некотором страхе перед предстоящей беседой. Снова и снова он вызывал в уме недавнюю сцену, поддерживая дух воспоминаниями о молчании – знаке согласия и мыслями, что любит и любим. Однако и это чувство не было лишено тени раскаяния. Разве он не выказал детскую слабость, отказавшись от выношенного плана из-за девичьих слез? Как теперь говорить с адвокатом? Как бросить дело, публично связанное с его именем? Что, о, что сказать Тому Тауэрсу? Размышляя на эти мучительные темы, он добрался до ворот, за которыми начинались архидьяконские угодья, и впервые пересек границу священной обители.

Когда Болд подъехал к дому, все дети доктора были на лужайке возле дороги. Они громко спорили о чем-то, по всей видимости жизненно для Пламстеда важном; мальчишеские голоса были слышны от самых ворот.

Флоринда и Гризельда при виде семейного недруга убежали в дом и, перепуганные, бросились в объятия матери. Не им, нежным побегам, было справедливо негодовать или, как членам церкви воинствующей, облачаться в доспех против ее врага. Однако мальчики героически остались и храбро спросили пришлеца, что ему надобно.

– Вы кого-нибудь хотите видеть, сэр? – с вызовом осведомился Генри; его враждебный тон явственно подразумевал, что никто здесь гостя видеть не хочет. Слова свои он сопроводил взмахом лейки, которую держал за носик, готовый размозжить противнику голову.

– Генри, – медленно, с расстановкой проговорил Чарльз Джеймс, – мистер Болд не приехал бы, если бы не хотел кого-либо видеть. А если у мистера Болда есть законные основания желать встречи с кем-нибудь в доме, он, безусловно, имеет право войти.

Однако Сэмюель выбежал вперед и предложил свои услуги:

– Ах, мистер Болд, я уверен, папенька будет очень вам рад, вы же наверняка к папеньке. Подержать вам повод? Ах, какая хорошенькая лошадка! – И он, повернувшись к братьям, состроил рожицу. – Папенька сегодня получил такие замечательные новости о доброй старой богадельне. Вам будет приятно их услышать, ведь вы так дружны с дедушкой Хардингом и так любите тетю Нелли!

– Привет, ребята, – сказал мистер Болд. – Я приехал узнать, дома ли ваш отец.

– «Ребята»! – повторил Генри. Он резко повернулся и адресовался к брату, но так, чтобы слышал и Болд. – Если мы ребята, то как он называет себя?

Чарльз Джеймс не снизошел до ответа, только приподнял шляпу и оставил гостя на попечение младшего из братьев.

Сэмюель до самого прихода слуги держал лошадь под уздцы, похлопывал ее и называл ласковыми именами, но едва Болд скрылся в дверях, сунул ей под хвост прутик в надежде, что она станет брыкаться.

Церковный реформатор вскоре оказался тет-а-тет с архидьяконом в том самом кабинете, святая святых Пламстедского ректората, где мы уже бывали раньше. Входя, он услышал щелчок патентованного замка, но не удивился: достойный пастырь, без сомнения, прятал от мирских глаз свою последнюю проповедь, плод долгих ученых трудов, ибо архидьякон, хотя проповедовал редко, славился своими проповедями.