Поначалу он отсыпался. Медленно тянулись дни.

Были когда-то и в его жизни события решающие, менявшие самую судьбу, но все они давно уж отшумели; собственно говоря, к шестидесяти восьми годам роман закончился. То, что должно последовать, заслуживает интереса не более, чем послесловие к жизнеописанию.

В это воскресенье старый доктор был на кладбище.

С самого утра он много размышлял о смысле бытия. Никогда до сих пор не приходилось ему задумываться об этом. Постоянная необходимость что-то делать, словно хороший бетон, связывала воедино его дни, не оставляя зазоров, а жизнь увлекала все дальше и дальше к концу, и годы уходили один за другим… Теперь же он и сам удивился, что до сих пор просто жил, просто делал, что положено делать, и ни разу не задумался, есть ли смысл во всем этом, и какой смысл…

В ночь на субботу умер пенсионер-почтмейстер. Обычно старый доктор не ходил на похороны, но почтмейстера он знал с давних пор, к тому же в войну, в годы гонений тот не раз выручал его, — словом, старый доктор проводил давнего своего знакомца в последний путь.

Был май; погода стояла ласковая, по-весеннему теплая. Дорожки между могилами уже подсохли, вдоль них нежно-зеленым пушком густилась молодая трава.

Церемония окончилась — доброхотные могильщики уже подравнивали желтую глиняную призму над свежей могилой, — и все, кто собрался, чтобы отдать последний долг умершему, начали расходиться.

Проводить старого почтмейстера пришли немногие. Больше было старух, никогда не пропускавших похорон, особенно если приходились они на воскресенье. Сейчас, разбившись на группы, старухи засеменили в глубь кладбища, чтобы заодно посетить и милые сердцу могилки.

Старый доктор склонил в знак соболезнования голову, прощаясь с опечаленным семейством покойного, и вместе с аптекарем Пишколти, тоже пенсионером, направился к выходу.

Отойдя от могилы подальше, Пишколти спросил:

— Собственно, что послужило причиной?.. Я имею в виду непосредственную причину.

Старый доктор заметил, что того слова аптекарь не произнес.

— Coronaria… — ответил он, помолчав.

— Ах, ну да!..

Пишколти остановился и зачем-то стал шарить в карманах, задумчиво оглядывая новое кладбище.

Когда-то здесь было реформатское кладбище. В конце пятидесятых годов отсюда убрали все надгробия, а осевшие, заросшие бурьяном могилы перепахали; с той поры на обратившихся в тлен костях несколько лет подряд сажали картошку, кукурузу, бобы. Мертвая деревня питала собой живую. И только нынче по весне здесь снова стали хоронить: в нижнем конце, по официальному соглашению, — католиков, в верхнем — реформатов, посредине же — лиц прочих вероисповеданий, а также неверующих. В первом ряду реформатской части пока еще и не было могил, кроме могилы почтмейстера.

— Что ж, скучать ему теперь не придется, как-никак он не один там, — проговорил Пишколти. — А то ведь уж лет десять, как даже картами не удавалось выманить беднягу из его берлоги. Хотя было время, мы с ним славно резались в фребли!

— Как это «не один»?

— Почем знать, с кем его положили. А только с кем-то он лежит там. — Пишколти закурил и глубоко затянулся. Потом заговорил снова, клубами выпуская дым изо рта. — Как раз до гроба какого-то докопались. Цинковый гроб, вот и сохранился. Нечего делать, подсунули ему соседа под бочок… Клянусь богом, будь я на месте его сына, непременно колоду картишек бросил бы между ними.

Они зашагали дальше. За пенсионером-аптекарем тянулся ароматный дымок. Однажды он бросил было курить, но, с тех пор как его племянник обосновался в Австралии и время от времени присылал ему хорошие сигареты да сигары, снова пристрастился к курению.

Сделав несколько шагов, Пишколти опять остановился.

— За двадцать лет и этот участок заполнится, — сказал он, озираясь вокруг.

— Да… примерно, — кивнул старый доктор. Он вспомнил, что в совете, когда договаривались с церковниками о пользовании новым участком, указывался именно двадцатилетний срок. А потом вспашут бывшее католическое кладбище, и деревня сможет снова хоронить там своих покойников… Тогда, сидя в совете, он ни о чем подобном и не думал, но сейчас вдруг понял, что двадцать лет — это гораздо больше, чем осталось ему…

— Примерно, — рассеянно повторил старый доктор.

Он внимательно оглядел среднюю, совсем узкую часть кладбища, отделенную от двух участков для верующих невысоким, недавно посаженным кустарником. Тут желтела глиной одна-единственная могила, еще свежая, двухнедельной давности.

Но через двадцать лет здесь не останется ни пяди свободной земли — ни под картошку, ни под кукурузу; все до самых акаций будет занято могилами.

«Какой вздор, — подумал доктор, — будто на кладбище время останавливается. Напротив, совсем напротив. Нигде время не ощущается столь реальным, как на кладбище… Знай человек заранее, где ляжет его могильный камень, можно было бы просто шагами вымерять остаток жизни: вот, мол, еще сколько у меня впереди…»

Доктор заметил вдруг, что Пишколти разглядывает католическую часть кладбища. Старый аптекарь был католик.

«Да, да, это чрезвычайно любопытно, я наблюдал это не раз, — снова вернулся к своим размышлениям старый доктор. — В одинаковых ситуациях человеческий мозг реагирует одинаково…»

«Да, так о чем это я…? И ведь как раз что-то важное…»

«Молодому человеку двадцати лет от роду и в голову не придет искать среди картофельных кустов место для той пресловутой ямы… Это факт… следовательно, не всегда человеческий мозг реагирует одинаково…»

«Так ли, эдак ли, в конце концов это доказывает лишь… доказывает лишь то…» — Он потерял нить рассуждения, но странное ощущение оскомины осталось: отчего, в самом деле, его мысли кружатся все в том же заколдованном кругу? Этого никогда не бывало с ним прежде…

Он приметил вдруг журавля, первого журавля в этом году. Птица кружила на огромной высоте, почти вровень с мелкими пушистыми облаками, рассеянными по небу.

Чуть слышно поздоровавшись, мимо прошли стайкой молодые женщины.

Пишколти проводил их своими опухшими, в красных прожилках глазами.

Старый доктор продолжал идти к выходу.

Аптекарь догнал его и стал рассказывать о каком-то давнем происшествии, героем которого был почтмейстер. Голос его выдавал самодовольство человека, пережившего своего ровесника; в нем слышалась прорывающаяся сквозь смущение уверенность в себе, свойственная победителю, — словно пережить кого-то равносильно победе!

Речи Пишколти поразили старого врача. За веселым тоном аптекаря он уловил стесненность, однако вдумываться во все это не стал; ему хотелось вернуться к прежним своим размышлениям. «Это доказывает… доказывает…» — но нить мыслей была прервана, он не помнил уже, что и как доказывалось, да и не считал необходимым вновь отыскивать связь. Вообще ничто сейчас не представлялось ему необходимым.

Они шли уже вдоль старого кладбищенского участка.

Та деревня, какую он застал, приехав сюда двадцать