— Не могу, матушка... — тихим, жалостливым голосом ответил он.

Она подошла к нему и снова села подле.

— Не кручинься, сыночек! — говорила она. — Не кручинься, дитятко родимое! Неужто Господь милосердый на то молнии посылает с неба, чтоб они у убогой вдовы дитятко ее, сыночка единого, убивали? Николи этого не попустит Господь Иисус Христос и Пресвятая Дева... А я тебе вот лучше скажу, что молния ежели парню либо девке приснится, так это к свадьбе. Вот оно, видишь ли, сынок, что молния означает... Ведь у меня сонник есть, знаю я.

Так говорила она ему, улыбаясь чуть ли не с радостью, исхудалой рукою гладя его по лицу, по волосам, покуда парень таки не успокоился и сам стал улыбаться.

— Так это к свадьбе говоришь ты, матушка? — спросил он.

— А как же иначе? Свадьба, веселая свадьба... Парень задумался и через минуту промолвил: — Так я уж встану, матушка...

— Вставай, сыночек, вставай!.. Вот я тебе сейчас покушать приготовлю, поешь, — и все пройдет.

Прошло у него, действительно. Даже как-то веселей обыкновенного было в это утро в маленькой убогой комнатке: парень не торопился, насвистывал песни одну за другою, вперегонку с дроздом, до того, что бедный дрозд даже охрип, и как дошли они до того, как там Зося по ягоды пошла, так он уж так жалобно засвистал, словно когда кто в нос поет. Марцысь рассмеялся, рассмеялась и старушка, и так, веселые, распрощались они. Когда он вышел, вдова остановилась у двери, прислушиваясь к отзвукам шагов. Шаги были легкие, свободные, известно, молодые ноги... Даже искривленные, сгнившие ступени нынче не так скрипели, как обыкновенно. Только когда внизу захлопнулись двери, в сердце у ней вдруг что-то ёкнуло и каким-то страхом оно сжалось: этот стук был такой глухой, замогильный словно, и таким ужасным эхом отозвался в пустых сенях. Она подбежала к окошку, чтоб еще раз поглядеть на сына.

Он шел быстро, легко, подняв голову; пред тем, как пройти в калитку фабричного двора, он остановился, повернулся и поглядел вверх. На окошко, может, а, может и так себе...

Через минуту густой черный дым уже валил из фабричной трубы.

Время шло. В опрятно убранной комнатке было тихо; только старые часы с ярко красной розой на пожелтелом циферблате как-то лениво тикали, да дрозд все пытался просвистать свои веселые песни, пресмешно борясь с охрипшим голосом. Вдова, быть-может, занятая мыслью о сне сына, предвещавшем, по соннику, свадьбу, пересматривала свои праздничные платья.

Вдруг раздался ужасный треск. Стены затряслись, труба рассыпалась в куски. Стекла с дребезгом вылетели из окошка. Огромный, огненный столб дыма взвился к небу вместе с целым фонтаном кирпичных кусков и большими обломками развалившейся трубы, наполняя всю комнату ослепительным светом. Старушка окаменела на месте. Ни одного крика не сорвалось с ее помертвелых уст. Только седые волосы поднялись дыбом на голове и только расширенные зрачки побелели, как у трупа, полные какого-то дикого ужаса...

В этом оцепенении она, может, и не слышала даже, как кричали на улице:

— Кочегар!.. кочегара убило!

..................

Долго еще потом сиживала старушка у того же самого окошка, глядя отупелым, мутным взглядом на фабричную трубу, из которой подымались к небу синие клубы дыма.

Только дым этот не принимал уж теперь прежних различных причудливых форм, в нем теперь пред глазами ея носился лишь туманный образ ея дорогого мальчика. Она вскакивала со стула и протягивала вперед к нему исхудалыя, дрожащия руки. Но ветер быстро уносил этот образ и разсеивал его где-то высоко, в небесной лазури...