Мария Конопницкая
Фабричный дым
Когда бы ни посмотрела она в окошко своей комнатки, всегда могла она увидеть, как валил он густыми синими клубами из огромной фабричной трубы. Иной раз она даже нарочно отрывала от работы свои старые глаза, чтобы хоть один взгляд кинуть на него. Что-то особенно счастливое, что-то нежное было в этом взгляде. По улице взад и вперед торопливо сновали прохожие, но редко-редко кто подымал вверх голову, редко кто и видел эти синие клубы дыма. Но для нее дым этот имел особенное значение, он был для нее точно живым существом, он точно говорил ей что-то, и она понимала его.
Когда ранним утром дым выходил из трубы и круглыми черными завитками подымался к светлому, горевшему алым заревом зари, небу, разнося вокруг едкий запах сажи, она знала, что Мартын ее, высокий, стройный, ловкий парень, в синей полотняной блузе, стянутой кожаным пояском, в легкой фуражке на светлых волосах, с широко раскрытым воротом, стоить теперь там, на фабрике, у печи и огонь раскладывает.
— Ого! — улыбаясь, шептала тогда старушка. — Марцысь работает!
И, действительно, он работал. С усердием новичка, работая и за себя, и за истопника, насыпал он, корзину за корзиной, уголь в печь, гордый недавно полученным званием кочегара. Огонь разгорался — и вместе с ним загорались в душе его те неумолчные песни, что с утра до ночи оглашали фабрику.
Но вот густые, черные клубы дыма светлели, редели, становились все легче, покуда, наконец, не уносились к ясной лазури легким, ровным столбом.
Светлая радость и довольство вливались в душу глядевшей в окошко вдовы.
— Все благополучно... — шептала она, — все благополучно, слава Богу!
И она принималась убирать свою убогую комнатку, убирала постели, выметала пол старой березовой метлою и раскладывала на плите огонь, чтобы приготовить скромный обед.
И вот, как раз напротив великолепных клубов дыма, выходивших из фабричной трубы, к светлой лазури неслась тонкая синяя струйка из трубы на крыше того мезонина, где жила вдова, чуть заметная, слабая струйка, слабая, как дыхание старой груди, что раздула огонь.
Но молодой кочегар всегда замечал эту синюю струйку дыма. И не только замечал он ее, но радостно ей улыбался. Знал он хорошо, что там за плитою его старушка-мать, маленькая, худенькая, сгорбленная, в беленьком чепце на голове и в кофте, опоясанной розовым передником, готовит для него какой-нибудь славный борщ, либо вкусную похлебку. И ему даже чудилось порою, что он чувствует приятный запах этих лакомых блюд.
И он с удвоенным усердием подбрасывал в печь новых угольев, и в то время, как истопник стоял, лениво почесывая затылок, он, изворотливый, ловкий, работал за двоих.
Так, один против другого, тянулись к небу густой столб дыму и тонкая струйка, исчезая в прозрачной лазури, быть-может, в ней даже сливаясь.
К полудню фабричный дым несколько редел, огромные легкие машин работали слабей и слабей, выпущенный пар пронизывал воздух резким, неприятным свистом, и парень вихрем врывался в комнатку.
— Мама, кушать! — кричал он еще на пороге и, быстро скидывая с головы фуражку, первым делом бежал к окошку, у которого висела клетка с дроздом. Дрозд, чуть только парня завидел, тотчас издавал пронзительный свист, после чего начинал свои обыкновенный штучки, которым выучил его Мартын. Парень останавливался перед клеткой, засовывал руки в карманы и тоже принимался свистать. То-то было этого свисту, хоть удирай!
Старушка меж тем расстилала на столе большую желтую скатерть с голубыми узорами и ставила на ней глубокую фаянсовую миску, полную борща, либо горохового супу с ветчиной, либо похлебки какой, либо лапши, как уж случалось. Вслед за миской на столе появлялся большой коровай хлеба, главная основа всей этой трапезы.
И впрямь, и половины его как не бывало, чуть только парень подсаживался к нему. Отрезывал он ломоть за ломтем, посыпал солью да все, знай, повторял:
— Славный хлеб, матушка!
— Славный, сыночек! — каждый раз отвечала старушка. — Кушай, дитятко, с Богом, кушай на здоровье! Господу Иисусу Христу и Пресвятой Богородице во славу...
Парень не заставлял себя долго просить, и вслед за хлебом вскоре исчезало и содержимое миски.
— Славный борщ, матушка, — заявлял он тогда.
Старушка сама ела что-то все медленней и медленней. Она все мешала ложкой в тарелке, дула на нее. А борща как-то все не убывало. Когда, наконец, Мартын очищал свою тарелку до дна и принимался уже утирать рукавом свои усики, она торопливо спрашивала:
— А что, сынок, может, ты бы еще... Чтой-то мне нынче не очень...
Она хотела этим сказать ему, что ей не нравится, да только боялась согрешить такою слишком уж явною ложью, оттого что на самом деле борщ был отличный.
— Ну, — говорил парень, — ежели ты не хочешь...
Она быстро подставляла ему свою тарелку, приговаривая:
— Кушай дитятко, кушай! Господу Иисусу Христу...
И паренек снова принимался за еду по-своему.
— Чего ты, матушка, от этого борща хочешь? — говорил он. — Да это царский борщ!
— Да, был бы он, сынок, хорош, — говорила она, моргая глазами, — да вот только не хватило у меня как раз бобового листа для приправы...
Иной раз, бывало, он не доедал всего, и тогда она сливала остатки в глиняную посудину и ставила в печку, стараясь, чтоб сын не заметил.
Эти остатки она считала уже своей исключительной собственностью и, как только сын уходил, съедала их, вместе с оставшимся куском хлеба.
Все это совершалось с неимоверной быстротой. Молодого кочегара сменяли в полдень на очень короткое время, и он должен был спешить. Чуть только успев поесть, он широко осенял себя крестным знамением, целовал худую, натруженную руку матери, быстро хватал свою фуражку и, на прощанье подсвистнув еще дрозду, в три прыжка слетал по лестнице вниз. Вдова останавливалась посредине комнаты и, держа в руках снятую со стола скатерть, с тревожной и вместе счастливой улыбкой прислушивалась к громкому топоту ног.
— Святой Антоний, помилуй нас, грешных! — шептала она, покачивая головой. — И что за беготня такая! Того и гляди, ногу еще себе сломает... лестницу сломит... .
И так стояла она, заслушавшись, покуда внизу не раздавался стук дверей и не стихал последний отголосок этой бешеной канонады молодых и сильных ног. И только тогда она складывала скатерть, принималась за мытье посуды, тушила
