Если это было лето, то она долго еще могла глядеть из окна на валивший из фабричной трубы дым. Иной раз, бывало, так она на него заглянется, что и работа выпадет у ней из рук...

Странные какие-то формы принимал он по временам.

То, будто железный змей, он извивался все дальше, все выше и выше, то, словно легкой завесой, повисал в воздухе, пропуская сквозь себя розовые облачка, то, как будто из курильницы, прямо подымался вверх, чуть-чуть извиваясь краями; то, словно исполинский султан, сверкал золотом на солнце, подымаясь над трубою, точно над шлемом, то носился пред взором, словно какие-то странные, чудесные, неземные видения...

Ветер порой раздувал его, словно паруса какого-то огромного корабля, порой разрывал его на клочья, порой разгонял, словно серый тумань. А дождь, случалось, пойдет, так он тяжелым облаком стоял над трубою, клочьями ползал по крышам, рвался к земле, не зная, куда б ему деться.

Когда наступала зима, вдова зажигала лампочку, садилась к плите и вязала чулки на продажу.

И хоть в окно сильно дуло и иней через сгнившие рамы пробирался внутрь в самую комнатку, она все же от времени до времени подходила к нему, чтобы поглядеть на фабрику.

Высясь против маленького мезонина, горела она длинным рядом освещенных окон, и могучее дыхание ее гигантских легких, лязг железа, удары молота, скрежет пил, шипенье расплавляемых металлов непрерывно оглашали пространство. И дым, что теперь валит из трубы к темносинему небу, весь пылал огнем, рассыпая вокруг снопы искр.

Широкое зарево его заливало небо, и бледнела пред ним тихая алая зорька...

Старушка задумчиво глядела туда.

Из этой задумчивости пробуждал ее пронзительный свист дрозда, который, разбуженный светом, горевшим в окошке от фабрики, принимался высвистывать все свои штучки. В комнатке становилось как-то веселей, огонь приветливо трещал на плите, а дрозд прямо оглушал своим свистом. А когда на небо всходила полная луна, все огненное видение таяло в лунном свете.

Поздним вечером только возвращался сын, и уже с порога слышался его звонкий голос:

— Мама, кушать!..

Вместе с этим молодым, сильным существом в убогую комнатку врывались радость, смех и веселье. Теперь уж он не так торопился справиться поскорее с едой, рассказывал матери, как денек у него прошел, а потом начинал зевать да потягиваться, и даже дрозд не развлекал его в эту минуту.

— Иди спать, сыночек, иди спать! — говорила ему мать, гладя его по голове. — Завтра ведь опять подыматься на рассвете...

— Пойду, матушка, — отвечал он сонливо: — умаялся так, что страсть!

— Да помолиться, сыночек, перед сном не забудь, — припоминала она ему.

— Помолюсь, помолюсь, матушка!

Он целовал ее руку, становился на колени перед кроватью и, склонив голову на сложенный руки, быстро прочитывал „Отче наш” и „Богородице-Дево”, кой-когда прерывая молитву сильным зевком, потом громко ударял себя в грудь, широко крестился и, быстро скинув с себя одежду, падал на твердую кровать и тут же засыпал крепким сном.

Давно уже в комнате раздавалось его ровное, глубокое дыхание, а старушка-мать все еще шептала молитвы пред почерневшей иконой Божией Матери.

Наконец, лампа потухала, дрозд переставал возиться в своей клетке, и все стихало, чтобы на завтра с рассветом вновь проснуться к обычной жизни.

С этим пробуждением вечно беда бывала. Старушка спала тем прерывистым, чутким сном старости, который словно потому так краток бывает, чтобы продлить еще несколько часов жизни пред великим могильным сном.

Она просыпалась чуть свет, тотчас после вторых петухов, задолго еще до первого фабричного свистка и, поднявшись с постели, начинала вертеться по комнате, приготовляя для сына похлебку и шепча утренние молитвы. В окошко, кидая лучи свои прямо на лицо спящего парня, тихим светом светилась большая полярная звезда. Старушка то и дело поглядывала на это лицо. Уж она бы рада разбудить сына, да вот спит-то так крепко, жалко!

— Пускай! — шептала она вполголоса. — Пускай, еще маленечко поспит...

И только когда напротив раздавался пронзительный свисток, она не выдерживала и кидалась к постели.

— Марцысь! а, Марцысь!.. Вставай, сынок вставай! свистят...

Парень поворачивал от стены голову.

— Это дрозд, матушка... — говорили он спросонок.

— Как же! дрозд это! На фабрике свистят, сынок, а не дрозд!

Он потягивался, снова накрывался с головой, бормотал что-то, но мать не уступала. Ночное дежурство уже кончалось, и кочегар первый должен был быть на месте прежде еще, чем работники сотрутся. Повторялось это каждый Божий день, не исключая даже воскресенья.

Но вот однажды — было еще долго до рассвета — Мартын сам проснулся с криком, вскочил и сел на постели.

В один миг мать была подле него.

— Что это? Что это с тобой, сыночек, что это? — тревожно спрашивала она.

Он глядел на нее широко раскрытыми глазами и не отвечал; губы у него дрожали, лоб облит был холодным потом. Расстегнутая на груди рубаха высоко подымалась, почти слышно было, как сильно-сильно билось его сердце.

— Что с тобой, сыночек, что с тобой? — обнимая его и прижимая к своей груди, как маленького ребенка, спрашивала перепуганная мать.

Он долго не мог успокоиться.

— Ничего, мама, — промолвил он, наконец, с видимым усилием, — ничего... Только... мне снилось, что... что молния в меня ударила.

Вдова так и остолбенела. Стараясь не показывать сыну своего испуга, она хотела было что-то сказать, но слова увязли у ней в горле.

Парень неподвижно, выпрямившись, сидел у себя на постели и смотрел вперед полным ужаса взглядом.

— Молния, матушка, — говорил он тихим, прерывистым голосом, — красная такая, страшная, как змей. В грудь меня ударила, матушка... такая страшная... красная...

Он смолк, тяжело дыша.

Вдова успела как-то оправиться.

— Ну, что там, сынок! — говорила она, нежно гладя его по пылавшим щекам. — Что там! Сон — пустое, пройдет. Что там, сынок!

Но парень все еще весь дрожал, зубы у него стучали, как в лихорадке, и она села подле него, прижала голову его к своей впалой груди и стала его ласкать и убаюкивать, точно как когда он был еще маленьким ребенком.

Он, наконец, оправился, успокоился и лег.

— Иди уже, матушка, — сказал он, — иди к себе, ложись... Я усну...

Но не уснул. Долго лежал он с широко открытыми глазами, глядя в окошко на потухающие звезды.

Старушка тревожно посматривала на него.

— Что ж ты не,