за последние годы. Что помешало мне тогда поцеловать эту шею? Все мое тело, весь мой разум, столь слабые, стремились только к одному — прикоснуться губами к этой шее, блестящей от света и белизны. Но вот незадача! Я не пошевелился, я стоял, прислонившись к перилам, и затем мы ушли. Я мог бы списать это на свою природную застенчивость, но что-то мне подсказывает, что это не так, что это лишь жалкая отговорка. Думаю, скорее мне помешал страх, а это не одно и то же. В этом ошеломляющем свете, так близко от ее кожи, я распался на части, распятый желанием и страхом, и даже не воззвал Эли, Эли; мы поболтали, а потом ушли, я сорвал ей цветок, еще один на могилу моего желания, и отвез ее домой.

Мне и правда не следовало бы говорить об этом. Лето продолжается, до его конца еще далеко. Об этом следовало бы говорить позже, намного позже. А лучше вообще никогда об этом не говорить, лучше молча сдохнуть и чтоб это все тоже исчезло, все эти терзания и вспышки света, из которых, как мы в итоге увидим, и состояла жизнь, если мы не видим этого до сих пор, и если о жизни можно когда-то сказать, что она состоялась; но если мы не в силах молчать, пусть по крайней мере это произойдет как можно позже, пусть жизнь как следует усвоится в нас, прежде чем мы извергнем ее из себя. Лето еще не закончилось, только что завыли сирены, надо научиться отращивать себе кожу, прежде чем баловаться, царапая себя такими дрянными бритвами. Такое нетерпение приводит меня в отчаяние.

Лето 1995

Ожидание

Итак, я вернулся в Париж и стал ждать. Ожидание не доставляло мне особой радости — отнюдь. Но имелись определенные сложности. При обычных обстоятельствах я бы снова — сразу же или через несколько дней — уехал. Мне предложили место в другой стране, холодной и суровой, я не был против и, не долго думая, согласился. Но была одна проблема с документами, которую никак не могли уладить. У моих работодателей в столице той страны был свой человек, он и должен был эту проблему решить; не знаю, что он для этого делал. Я часто ему звонил, ему или его помощнику, и у него всегда находилось какое-то туманное, часто противоречивое оправдание; но подвижек с документами — ни малейших. Это нисколько его не смущало, у него все шло по плану. Но меня это доводило до тихого помешательства.

Я ждал уже больше месяца. Что такое месяц? Иногда пустяк; иногда же, это все равно что переправа через мерзлое болото. Могли бы сразу сказать, так, тебе придется ждать месяц, ну три, — без проблем, я принял бы меры, я нашел бы, чем себя занять. Но тут ожидание увязало в бесформенности, поскольку каждый день этот некомпетентный сотрудник обещал мне: скорее всего, завтра, в крайнем случае послезавтра. Только концы недели вносили ритм в это адское безделье, потому что в конце недели офисы закрываются. В результате я зачах, моя сущность распадалась, по мере того как длилось ожидание. У меня возникли серьезные проблемы со сном: когда наступала ночь, я не мог заснуть; пришлось принимать таблетки, чего раньше со мной не случалось. А утром я не мог заставить себя встать, черная гнетущая усталость приковывала меня к постели, иногда до второй половины дня; часто я в конце концов вставал лишь на несколько часов, а потом, чувствуя себя усталым, снова ложился спать до обеда. После чего бессонница вновь вступала в свои права.

Нервозность сказывалась на моих мыслях и чувствах; мной овладёла беспорядочность. Я пил, но не был последователен даже в этом. Если у меня была бутылка, я опустошал ее с ужасающей скоростью; но как только она оказывалась пуста, должен был пройти не один день, чтобы я купил новую. Я хотел выпить ещё, мне жутко этого хотелось, но сходить еще за одной бутылкой было выше моих сил. В качестве оправдания я убеждал себя, что у меня проблемы с деньгами, но это был только мнимый предлог, которого тем не менее оказывалось достаточно, чтобы этот паралич продолжался. В то же время другие желания, еще более противоречивые, разрывали мое тело на части. Я не пытался удовлетворить их напрямую; но в одиночестве своей комнаты я раздразнивал себя ими, иногда до крови.

Я уже бывал в подобном состоянии. Во время еще одного ожидания, разумеется. Но тогда, насколько я помню, я чувствовал себя еще более потерянно. В любом случае, из-за того что у меня было больше сил, или, наоборот, из-за того что моя слабость совсем меня обезоружила, тогда я распустился куда сильнее. Вот почему однажды вечером я оказался на одной набережной, в том месте, где всегда можно было встретить таких же неприкаянных, жаждущих найти кого-нибудь, чья внутренняя пустота могла бы на несколько часов перекрыть их собственную, наполнить их чужой пустотой (это один из возможных способов смотреть на вещи; есть и другие). Это место, конечно же, пользовалось дурной славой и после определенного часа находилось под наблюдением полиции нравов. Изображая разборчивость, несмотря на тот упадок, в котором я находился, я позволил нескольким пройти мимо меня; мой выбор, однако же почти случайный, остановился на юном чернокожем. Насколько я помню, он был симпатичным, и он точно был очень робким. Мы довольно долго шли рядом и даже не касались друг друга, пока не оказались у него. Он не слишком хорошо понимал, с чего начать, и мне пришлось его подтолкнуть. Однако он довольно охотно шел навстречу моим прихотям. В результате я на долгие часы предоставил ему свое тело. Стыд, боль, мне все было мало, я был только пустотой, и чем глубже я погружал в нее этого парня, чем больше я позволял в себя проникать его костяку, его мускулатуре, его толстому, но странно заостренному члену, тем больше эта пустота разверзалась, углублялась и раскрывала мне мрачные просторы своей необъятности. В конце концов осталась только изнемогающая, трепещущая плоть. Пареньку, которым начинало овладевать прежнее смущение, показалось, что он уже влюбился. Я сразу остыл, его энтузиазм был мне противен, еще больше я был противен сам себе. Я оделся и ушел, резко оборвав его признания. На лестничной площадке снаружи его убогой комнатки был туалет, но я слишком спешил, я был слишком подавлен стыдом и даже не остановился. Это была ошибка, так как через минуту