Мы двинулись дальше. Я даже не взглянул в ту сторону, где ожидали мои. Не оглянулся я и позже, словно опасаясь, что какое-то заклинание превратит меня в каменного идола.

Понурив голову, ничего не слыша и не видя, униженно брел я за двумя офицерами, думая только о том, чтоб не выдать жену. Но как? Да так, не обмолвлюсь ни словом о ней этому старому холостяку, жаждущему любовных утех.

Когда наши взгляды на мгновенье встречались, мне казалось, что он знает о том, что жена моя здесь, и жаждет поиздеваться надо мной. Именно поэтому мне ни слова нельзя было говорить о своей семье.

Полковник время от времени останавливался, глухим голосом задавал вопросы и отдавал распоряжения, и мы шли дальше — мы трое и два жандарма впереди.

Ужас охватил меня, когда через боковой ход мы вышли на площадь перед вокзалом и за нами подкатили машины. Хоть бы раз еще увидеть жену!

Я сел в ту же машину, что и жандармы. Они на заднее сиденье, с автоматом в руках, а я — рядом с шофером.

Улицы были пустынны, словно вымерли. Когда машины остановились у банского дворца, Грашши без единого слова отпустил меня, сделав это так, словно милостиво простил мне мои грехи или просто забыл о них.

Я вошел в комнату, где был вчера, и, облокотившись на стол, уткнув голову в ладони, заплакал. Заплакал от стыда перед самим собой.

Прошло добрых полчаса. Появился мой денщик. Он доложил, что вещи и вверенных ему под защиту жену мою и квартирную хозяйку вместе с ребятами отвез домой. Кроме того, он принес мне обед. Как всегда — свиные колбаски.

Я встал, с благодарностью обнял его, и снова слезы хлынули у меня из глаз. Но я сдержал рыдания: из котелка шел дразнящий запах свинины. Лишь с аппетитом пообедав, я отпустил денщика, который терпеливо следил за каждым куском, который я отправлял в рот.

— Ну, идите к ним, — распорядился я, успокоившись, — и будьте осторожны.

Немного погодя я вышел в коридор и заметил какое-то необычное оживление и суету.

По репликам пробегавших мимо военных я понял, что прежние действия запрещены. И правильно, подумал я, и вдруг увидел: мой денщик стоит, вытянувшись в струнку, у поворота коридора и, наморщив лоб, наблюдает за происходящим, явно пытаясь сделать для себя вывод из этой кутерьмы. Я никогда не замечал за ним такого любопытства. Увидев меня, он щелкнул каблуками, вздернул подбородок и виновато заморгал.

— Ладно, ладно! Я не сержусь, — махнул я рукой. — А сейчас отправляйтесь скорее домой и скажите там, чтобы не волновались, теперь-то уж нет причин для беспокойства.

Он четко повернулся кругом, я кивнул ему и пошел в туалет, ради чего, собственно, и вышел в коридор.

Немного успокоившись, я почувствовал непреоборимое желание лечь и хоть чуточку поспать, но услышал в коридоре сначала шепот, а потом более громкие разговоры о том, что мы, мол, где-то перегнули палку. (Я, правда, воздерживался высказывать свое мнение.) Люди бегали взад и вперед, и лишь те казались спокойными, кто был углублен в свои думы. Я надел шинель, подпоясался ремнем и, насвистывая, отправился домой.

Так я подошел к воротам своего дома. Я хорошо помню и, пожалуй, буду помнить всю жизнь, что я насвистывал до самых ворот дома. Нет, кажется, ошибся. Веселый свист оборвался у меня за два дома до моего. В выложенной камнем канавке вдоль тротуара ничком лежал венгерский солдат. Я умолк и, подходя к трупу, замедлил шаги. Когда я увидел на нем офицерские сапоги, мною овладело чувство страха. Офицер! Об этом свидетельствовали и шинель, и свалившаяся с головы шапка. Я прошел мимо.

Все еще не подозревая ничего плохого, я открыл калитку — она оказалась незапертой. В квартире — никого. Я обошел все четыре комнаты. Никого! Я был близок к отчаянию. Но тут обнаружил, что упакованные чемоданы тоже исчезли, и это немного успокоило меня.

Воздух в опустевшей комнате показался мне тяжелым. Я поднял фрамугу. В саду, в нашем маленьком садике позади дома, тоже царило безмолвие. На скрип окна открылась дверь квартиры Милены, расположенная на три-четыре ступеньки ниже уровня земли.

Из нее показалась голова моего денщика. Увидев меня, он тяжело поднялся по лесенке. Подойдя к окну, вытянулся:

— Осмелюсь доложить, мы здесь.

Они выходили по одному — Анжелика, Ильдико и Золтан — и становились рядом с ним. На душе у меня стало легче.

— А где остальные?

— Осмелюсь доложить, не знаю. И детям тоже ничего не известно.

Сын в своей шапочке с пером стоял между двух девочек. Он молчал. Вероятно, потому, что девочки держали его за руки. Заговорила Ильдико, четко, ясно.

— Мы играли здесь, когда во двор вошел дядя солдат и крикнул: «Есть тут кто?» Тогда Золтан подошел к нему и приложил руку к шапочке с пером, так, как это делают взрослые. Дядя солдат сказал ему: «Молодец, расти большой!» И ушел.

— А остальные где? — нетерпеливо обратился я к денщику.

— Осмелюсь доложить, когда я вернулся сюда с кастрюлями, взрослых дома уже не было. Я говорю о дамах.

Анжелика же похвалила моего сына.

— Золтан очень храбрый. Он крикнул: «Мама, ты когда вернешься?» А потом подергал дядю Армина за шинель и опять крикнул: «Сними! Это не твое!» Но дядя Армин не снял шинели, а побежал за машиной.

«Так, значит, их увезли на грузовике!»

Я закричал. Не знаю, слышен ли был мой вопль на улице. Да и кто бы мог его услышать? Сколько людей, столько и криков отчаяния. Искать, искать их немедленно!

В первое мгновение я подумал самое плохое. Но кого в этом винить? Денщик тут ни при чем, он носил мне обед. Я бросился в ту сторону, куда ушла машина. Но никто, кого я ни спрашивал, не мог сказать мне ничего путного.

Денщику я крикнул:

— Оставайся здесь! — Должен же был кто-то присматривать за детьми.

Первое, что меня озадачило на улице, — это лежавший ничком труп, одетый в мою военную форму. Я прошел мимо, но, миновав его, подумал с возмущением: «Какая мерзость: прятаться за капитанским мундиром! Это уж слишком!» Я даже пожалел, что не пнул его на бегу ногой. Но надо было спешить. А собственно говоря, почему? Гнев на какое-то мгновение затуманил мне мозг.

— Роза! Роза! Роза! — выкрикивал я, потеряв голову, имя своей жены.

Но улица была пуста. Так что некому было особенно удивляться моему поведению. А в банском дворце — тем более.

Хотя я лишь хрипел и рычал, на