Василисе удалось сорвать с себя рубаху и высвободить руки. И тут она увидела перед собой голого Онисима, с растрёпанной бородёнкой и взлохмаченными волосами, похотливо улыбавшегося.

– Ну чего ты, касаточка? – прозвучал его приглушённый голос с интонацией фальшивой нежности. – Разве ж я обижу тебя! Помилуемся немного, и всё. Гляди-ка, какие телеса у тебя роскошные! Я и не видывал таких прелестей, хотя не вчера родился. До чего ж ты хороша, Василисушка! До чего бела!

Онисим склонился над Василисой, его ладони скользили по девичьей груди, по талии и бёдрам. В полумраке нагое тело девушки, казалось, излучает свет. Василиса замерла, заворожённая этой грубоватой лаской и этими словами. Всё её существо противилось намерению Онисима, и он сам был ей неприятен. И всё же Василиса не сопротивлялась, будто враз лишилась сил.

* * *

Проснувшись от того, что кто-то будто бы толкнул его в плечо, Вышеслав приподнялся на ложе и увидел, что Ефросинья не спит, а стоит подле ложа с горящей свечой в руке.

– Твои стоны разбудят всех в тереме, – с лёгким раздражением промолвила Ефросинья.

– Прости, я мешаю тебе спать, – виновато пробормотал Вышеслав, опуская ноги на пол.

Ефросинья сделала несколько шагов по скрипучим половицам и поставила свечу на край стола, на котором стоял шлем Вышеслава. Тонкая сорочица смотрелась на ней слишком узкой из-за большого живота княгини, длинные распущенные волосы окутывали ей плечи, как покрывалом.

– Что с тобой, Вышеслав? Ты ныне не такой, каким был прежде. Я чувствую, тебя что-то мучает. Что ты видишь в своих снах?

Вышеслав вскинул голову.

Ефросинья взирала на него с состраданием. Чувствовалось, что она желает помочь ему, но не знает как. И оттого страдает вдвойне.

– Что мне снится?.. Сеча с погаными снится, мёртвые люди и кони, груды мёртвых тел, – устало произнёс Вышеслав. – Зачем я выжил? Чтобы увидеть, как поганые разорят Путивль, растопчут достояние Игорево? Лучше бы лежать мне в поле половецком со стрелой в груди.

Он со стоном уронил голову на ладони согнутых рук.

– Кто такая Горислава? – спросила Ефросинья. – Ты поминал её во сне.

Вышеслав вздрогнул и ответил, не глядя на Ефросинью:

– Это сестра тысяцкого Бориса. Нет её в живых по моей вине. Погибла Горислава от копья поганского.

– Коль так, почто ты себя винишь? Ты… любил её?

Ревность, прозвучавшая в вопросе Ефросиньи, вдруг разозлила Вышеслава. Он стал одеваться.

– В словах твоих крапива, Фрося. Ты носишь под сердцем моё дитя. Какого ещё залога моей любви тебе нужно? – промолвил Вышеслав, уже почти одевшись. – А вина за происходящее на всех нас, не на поганых, а на нас самих! На мне, на Игоре, на Ярославе и прочих князьях. Распри княжеские отдают Русь степнякам на поруганье! Ибо сказал брат брату: «Это моё, и то моё же». За великим князья гонятся, а сами малое к рукам прибирают. Игорь погнался за великой честью, положив полки в чужой стороне, и тем самым навёл поганых на землю Русскую.

– В том вина Игоря, а не твоя, – тихо сказала Ефросинья.

– И моя тоже, ведь я мог переубедить Игоря не ходить к Лукоморью, но не переубедил, – стоял на своём Вышеслав.

– Куда ты на ночь глядя? – забеспокоилась Ефросинья.

– Караулы обойду, – ответил Вышеслав. – Коль ворвутся поганые среди ночи в Путивль, опять же вина на мне будет.

Вышеслав вышел из ложницы, хлопнув дверью.

Ефросинья опустилась на ложе и разрыдалась.

Поднявшись на стену близ Соборных ворот, Вышеслав чем дальше продвигался по стене, тем больше выходил из себя. В одной из башен стражи угощались бражкой, поэтому оба еле на ногах стояли. В другой башне сидел беззубый дед, не знавший ни пароля, ни отзыва, а внук его тут же спал беспробудным сном. Топая сапогами по скрипучим доскам, Вышеслав добрался до следующей башни, которая и вовсе оказалась пустой.

Вышеслав огляделся и заметил на приступке два шлема.

Значит, стражи здесь всё же были. Где же они сейчас?

Вышеслав спустился внутрь башни, полагая, что дозорные пьянствуют или спят себе преспокойно.

В башне было ещё темнее, чем на верхней площадке. На всякий случай Вышеслав держал руку на рукояти кинжала. Вдруг он расслышал не то всхлип, не то стон.

Вышеслав резко обернулся на звук и негромко спросил:

– Кто здесь? Отзовись!

Теперь уже явственно прозвучали девичьи всхлипы где-то совсем рядом.

Вышеслав отыскал медный масляный светильник и торопливо зажёг его.

Подрагивающий жёлтый огонёк озарил неярким светом старые бревенчатые стены со мхом в пазах, узкие проёмы бойниц, ступени лестницы, ведущей наверх. Посверкивали металлическим блеском острия коротких копий, связки которых стояли вдоль стен. На берестяном коробе с песком лежала небрежно брошенная мужская одежда. Рядом на полу валялись мужские сапоги.

Освещая по кругу просторное помещение, Вышеслав увидел подле люка, ведущего вниз, голого мужчину, лежавшего на боку с торчащим из живота мечом, а на лежанке у противоположной стены – плачущую девушку в изодранной рубахе и с растрёпанной косой. Она сидела, поджав голые ноги, сама не своя от испуга.

– Василиса?! – изумлённо воскликнул Вышеслав. – Что случилось? Лица на тебе нет!

Девушка не отвечала.

Вышеслав перевернул убитого на спину и заглянул ему в лицо. Он сразу узнал Онисима и догадался, что здесь произошло.

Вышеслав поставил светильник на ступеньку лестницы и выдернул меч из мертвеца.

– Твой меч? – Он взглянул на Василису.

Девушка кивнула, утирая слёзы со щёк.

– Онисим хотел надругаться над тобой?

– Хотел и надругался, – дрожащим голосом ответила Василиса. – Я уже вырвалась было, но он настиг меня. А тут меч под рукой оказался… Я наугад ударила, не думала, что насмерть заколю его.

– И правильно сделала, – жёстко вымолвил Вышеслав, – туда ему и дорога! Одним негодяем меньше на белом свете. Одевайся и ступай домой.

Пока Василиса натягивала на себя порты и сапоги, Вышеслав обрядил покойника в его одежду и затёр пятна крови на полу. Заодно почистил меч, умертвивший Онисима.

– А с телом как быть? И со мной что будет? – Василиса опять зарыдала. – Позор-то какой! Меня теперь и замуж никто не возьмёт. Скажут, прогуляла непорочность свою, ещё и любовника убила.

– Не плачь, – строго сказал Вышеслав. – Никто ничего не узнает. Я так устрою, что люди будут думать,