Пока я обходил всю деревню, от края до края, дом за домом, убеждая земляков отдать мне свое чадо, мне иногда казалось, что выпрашивать в жертву Лун-вану[47] юных дев было бы ненамного труднее. Когда моя начальная школа наконец открылась, мне удалось с грехом пополам набрать пять учеников, мальчиков от шести до десяти лет. Я знал, что в чайный сезон мой захудалый отряд сократится наполовину. Но я вовсе не падал духом. Иероглифы сами по себе обладают волшебной силой, нужно лишь заронить первое семя, и оно прорастет, даст еще больше семян и когда-нибудь превратится в целый лес. Это и было моей задачей – неустанно заронять первые семена. В моей душе еще горел огонь, который зажег в нас учитель словесности, призывавший школьников “нести иероглифы в массы”, он горел до конца моей жизни. До тех пор, пока я не слег, я держал в руке мел.

Я мечтал, что в один прекрасный день в отряде озорных мальчишек раздастся тихий девичий голосок. Мечтал не только ради того, чтобы в будущем девочки, став замужними женщинами, могли наравне с мужьями читать, писать и вести учет семейных доходов и расходов, – у меня был и свой тайный, личный интерес, о котором я расскажу вам позже. Чтобы привлечь в школу первую ученицу, я взял на уроки А-мэй, надеясь, что само ее присутствие, как и волшебные иероглифы, заманит в эти стены других девочек. А-мэй была младше мальчиков, она еще не доросла до того возраста, когда ребенок способен усидеть за партой, поэтому я велел ей захватить с собой тряпичную куклу, сшитую А-янь, и клетку с бабочками, мой подарок, и поиграть в углу. То, как себя повела А-мэй, меня поразило. Едва я начал урок, она тут же забросила свои игрушки и широко раскрыла глаза, две бездонные пропасти, – в глубине этих пропастей кружили вихри, которые жадно ловили и втягивали в себя каждое мое слово. Она была единственной, кто за все занятие ни разу не моргнул. Я разглядел в ней маленькую А-янь.

Чтобы поощрить ее усердие, я купил ей тоненькую тетрадку для письма и коробку восковых карандашей. Наутро, когда мы пришли в школу, я заметил, что на розовой тетрадной обложке написано синим: “Яо Эньмэй”. Я узнал почерк А-янь. Для меня А-мэй всегда была просто А-мэй, я никогда не спрашивал ее полное имя, пожалуй, я вольно или невольно избегал той потаенной тропки, на которую оно могло меня завести. В тот день, когда я случайно увидел имя Эньмэй, я предположил, что иероглиф “энь” (“благодать”) выражает тоску А-янь по пастору Билли: у всех христиан, которых я знавал в Наньтуне, в имени был этот иероглиф. “Мэй”, то есть “красивыми”, деревенских женщин называли часто, тут я не стал задумываться. Лишь несколько лет спустя я понял, что в этом имени таится еще один смысл.

Я не разбирал с детьми древние письмена и классические книги, я учил их узнавать и писать базовые иероглифы, такие как “солнце”, “луна”, “вода”, “огонь”, “гора”, “камень”, “поле”, “земля”, а также именования родни, числа, меры веса, названия зерновых и скота и прочие полезные в быту слова. Я знал, что мои ученики не то что в среднюю школу не пойдут – единицы из них окончат два начальных класса. Я не рассчитывал, что они станут профессорами. Может, думал я, перед их детьми или перед детьми их детей и откроются такие горизонты, а им хорошо бы хоть уметь прочесть договор, написать простенькое письмо, научиться складывать и вычитать, чтобы их не обманули ни продавцы, ни покупатели. Я должен был, засучив рукава, отвоевывать у сельскохозяйственных сезонов время и в коротенькие промежутки между сборами чая упорно сеять семена-иероглифы.

Но я ошибся: из одного такого семени под конец моей жизни выросло большое дерево.

Это была А-мэй. Годы спустя А-мэй стала первой из Сышиибу, кто поступил в университет.

Когда собрали цинминский чай, мой скромный ребячий отряд, заложник чайного сезона, неожиданно восстановил былую численность. А однажды я вошел в класс и обнаружил, что детей стало семеро. Одной из двух новичков была девочка. Ей исполнилось семь лет, она была правнучкой дедушки Дэшуня. Единственным на всю деревню мужчиной, который по-настоящему понимал пользу образования – если не считать моего бедного, убитого японцами папы, – был дедушка Дэшунь. Когда я открыл школу, дедушка Дэшунь затаил на сердце обиду, он боялся, что мои ученики отнимут у его семьи работу. За эти годы он уже потихоньку передал все свои знания старшему внуку. Ему ничуть не хотелось уступать свое ремесло, написание писем и составление договоров, посторонним людям. Но потом он увидел, какими на удивление усидчивыми оказались мои первоклашки, и решил, что противиться нет смысла: чем глядеть, как чужие сыновья остаются в выигрыше, лучше уж поучить грамоте детей из собственной семьи. Так дедушка Дэшунь привел под мое крыло правнука и правнучку.

Когда я толкнул в тот день школьную дверь и мой взгляд упал на девочку в цветастой блузке, у меня чуть голова не закружилась от радости.

Вот он, знак, которого я так ждал, сказал я себе.

Еще в прошлом году, став учителем, я принял решение снова жениться на А-янь. В моем случае говорить “снова жениться” – значит не только грешить против точности, но еще и смешить народ. Если верить соглашению, на котором мы оставили отпечатки, мы с А-янь давно поженились; если верить объявлению в наньтунской газете, мы с А-янь развелись. Но на самом деле эта женщина никогда не была моей женой, значит, назвать ее бывшей женой я тоже не мог. И теперь, когда я хотел заключить брак с той, что не была мне ни женой, ни бывшей женой, я, как ни странно, не находил более подходящих слов, чем “снова жениться”. Да будь кожа на моем лице жесткой, как наждачка, я и то не осмелился бы заикнуться о свадьбе, мне оставалось лишь одолжить храбрость у небесного владыки. Перед тем как в школе начались первые занятия, я зажег курительные свечи, отбил поклоны божествам-покровителям и втайне попросил небесного владыку послать мне добрый знак: я поклялся,