В тот день я вошел в обшарпанную классную комнату с чувством, будто на солнце ни единого пятнышка, на деревьях ни единой червоточинки, в горле ни единой першинки, в лодыжке ни единой кривой жилки, счастливый, как младенец, который только что появился на свет и еще не знает ни порока, ни горя. Я вдруг передумал вести урок по учебнику, решил разучить с детьми песню. В тот день мы пели “Собираем чай и ловим бабочек”. Каждый, кто живет в “чайном краю”, знает эту песенку с малых лет, однако все напевают ее на родном диалекте, я же в тот день написал слова песни на нашей простецкой классной доске, чтобы научить ребят петь на гуаньхуа, государственном языке.

Речка горная чиста, речка горная длинна,

По обоим берегам цветет весна…

Хорошо известные всем куплеты, до того знакомые, что их можно пропеть даже носом, на гуаньхуа зазвучали комично, и уже на следующей строке малышня схватилась от хохота за животы.

В разгар общего веселья я вдруг заметил в окне два незнакомых лица. Сперва я увидел два носа, расплющенных об оконное стекло и оттого похожих на белые плоды водяного ореха, затем – синюю форму и под конец разглядел за поясами маузеры. Я подумал, что в деревню приехала очередная рабочая бригада, мне даже в голову не пришло, что их появление связано со мной, – до того момента, пока они не перешагнули порог и не гаркнули мое имя.

– Агент американского империализма, гоминьдановский недобиток…

Они выкрикивали обвинения, одно за другим, одно за другим. Обвинений было много; в мой мозг ворвался строй самолетов, и после этого я слышал лишь рев поднятого крыльями ветра.

Они протянули мне документ, иероглифы на нем расползались, как муравьи. Я с силой сжал виски, собрал наконец рассыпавшийся на мириады осколков мозг воедино и понял, что передо мной карта регистрации тренировочного лагеря в Юэху. Я нашел свое имя, рядом в скобках значился номер: 635. Вверху, на пустом месте, стояла овальная, выцветшая и ставшая со временем бордовой печать, внутри печати было всего два слова: “СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО”.

В ту минуту, когда меня вытолкнули в наручниках за дверь, А-мэй внезапно очнулась от наваждения, кинулась пантерой и всем своим телом повисла на моей руке. Ее ногти вонзились в кожу, оторвать ее было невозможно, только если ножом или топором. Вися на мне, она долго тащилась по земле, будто груженая телега за лошадью. В конце концов полицейским пришлось расстегнуть наручники, чтобы я уговорил А-мэй меня отпустить.

Я обнял ее, посадил к себе на колено и прошептал ей на ухо:

– Возьми домой учебник, когда выучишь в нем все-все иероглифы, я как раз и вернусь.

Я не смог сдержать обещание. Следующая наша встреча состоялась лишь через пять лет, к тому времени А-мэй, девятилетняя юная особа, давно прошла мою брошюрку для начальных классов и принялась учить по ней Ян Цзяньго, который был на три с половиной года младше.

Меня запихнули в расхлябанный военный джип. Мы уже доехали до края деревни, когда я вдруг услышал пронзительный крик А-мэй. От этого крика камни раскололись, небеса содрогнулись, а солнце лопнуло и обернулось медным гонгом в густой сетке трещин.

– Папа! – рыдала она.

В машине у меня смутно заныла рука, та, на которой тогда повисла А-мэй. Чем дальше мы отъезжали от Сышиибу, тем острее становилась боль, рука начала судорожно дергаться, на лбу выступили желтые капли пота.

Эта боль сопровождала меня всю жизнь. Кто знает, может, именно в тот день опухоль, что впоследствии оставила от моего тела одну пустую оболочку, впервые вгрызлась в мою плоть.

Там, где волочились ножки А-мэй, еще прорастет трава?

Спрашивал я себя.

Пастор Билли: извинение, которое запоздало на семьдесят лет

Прости, Лю Чжаоху, я должен тебя прервать. Ножки А-мэй, девочки из твоей истории, волочились не по земле Сышиибу, они волочились по моему сердцу, оставляя на нем два кровавых следа. Мне невыносимо больно.

Странно, душа по-прежнему чувствует боль. Мне казалось, душа – это дымок, что вознесся над пеплом жизни, ветерок, ей видна с вышины вся нелепость бытия, но оковы мелких людских страстей уже сброшены. Я не ожидал, что мне все еще будет больно.

В последний раз я страдал от боли той осенью семьдесят лет назад. Лежа при смерти в каюте третьего класса на пароходе “Джефферсон”, я очнулся от лихорадочного забытья и был как в тумане, когда вдруг увидел крылья Смерти. Лицо ее не дано узреть никому – разве что Богу или дьяволу. Крылья беззвучно покачивались, бросая на стену гигантскую тень. От поднятого ими ветра каждая пора на коже затянулась льдом.

Знаю, корабельный врач тоже увидел Смерть, но не в тени на стене, а в моих глазах – я услышал, как он тихонько посылает ассистента за исповедником. Мне едва хватило сил на то, чтобы слабо, но твердо мотнуть головой. Они, верно, забыли, я и сам священник, я столько раз провожал других за руку до развилки, где расходятся дороги в рай и в ад. Я хорошо знал этот путь, я мог пройти по нему в одиночку.

– Хотите что-нибудь сказать? – шепнул врач мне на ухо.

Деликатная формулировка. На самом деле он спрашивал, хочу ли я в чем-то покаяться до того, как передам свою душу в руки Господа. Этот обряд все равно что экзамен: как только заберут листок с ответами, уже нельзя будет ничего исправить.

Не хочу, ответил я сам себе. Я давно сказал Богу все, что должен сказать, мне как никому знакомо непостоянство жизни, я не стал бы откладывать до последней минуты, потому что она приходит внезапно, как разбойник, не давая опомниться.

Вдруг я ощутил острую боль, но не в распухшем как валёк пальце, а в сердце.

У меня перед глазами появилась Стелла: вот она сидит на каменных ступеньках перед церковью в Юэху и все ждет и ждет письмо, которое никогда не получит.

Сейчас я понимаю, что она уже была беременна, когда я уехал. Мы трое, я, Лю Чжаоху, Иэн, разом бросили ее, одинокую, беспомощную, испуганную,