В этот момент я услышал стук бамбуковой ложки о стенку котелка и край чашки – наверно, А-янь зачерпывала рисовый отвар, чтобы А-мэй могла заморить червячка.

– Жене своей плачься, – сказала А-янь.

– Нормально же разговаривали, зачем ты ее приплела? Все настроение испортила. Бревно это, а не жена, за целый день словечка из нее не выдавишь.

Рисовый отвар был обжигающе горячим, А-мэй звучно дула на чашку.

– Сестренка А-янь, ты же сама в душе понимаешь: мы оба гнилые фрукты на дне корзины, отбросы, которые сгодятся разве что на корм скоту. – Плешивый испустил протяжный вздох. – Мы с тобой, можно сказать, товарищи по несчастью, ни к чему нам друг друга притеснять.

Его слова, надо думать, задели в сердце А-янь какую-то струну, она долго молчала и наконец тоже вздохнула.

– Темно уже, иди скорее домой, мать с женой заждались. – В тоне А-янь по-прежнему не было ни изломов, ни всплесков, но я уловил в нем толику жалости.

– Ничего, и у скота есть свое скотское бытье. Я буду жить на два угла, и в горах, и в деревне, в горах – по-горному, а тут – вместе с тобой. Я поборю свою лень, все, что ни скажешь, все сделаю. Я буду о тебе…

Не успел он договорить, как вдруг раздался оглушительный грохот – о пол вдребезги разбилась посуда. Видимо, А-мэй ошпарили брызги отвара, потому что она заверещала как резаная.

– Вон! – крикнула А-янь. – А не то я людей позову!

Плешивый, должно быть, не ожидал, что А-янь внезапно рассвирепеет. Он обомлел, хихикнул и начал успокаивать А-мэй:

– Ну-ну, не вопи, никто тебя не обидит. Дядя будет о тебе заботиться, мамка твоя, шваль этакая, сама не знает, что для нее лучше…

Затем из той половины дома донеслась целая череда звуков, будто кого-то отпихнули, будто кого-то ударили, будто что-то столкнулось, будто что-то мягкое упало на что-то твердое… Все это случилось почти одновременно, я напрягал все свои уши, все свои глаза, но не мог различить, что и в каком порядке происходит.

– Не хочу, не хочу к тебе!

Единственный ясный звук вдруг выбился из этой неразберихи и, точно шило, проткнул мои барабанные перепонки.

Это был визг А-мэй.

Кровь с шумом прилила к голове, врезалась мне в висок, как булыжник. Я не стерпел эту боль, распахнул окно, выпрыгнул во двор и помчался к передней части дома.

Я напружинил каждый свой мускул, сжался в чугунный шар и бросился на шкаф, который загораживал проход. Шкаф оказался не таким тяжелым, как я думал, от удара он сразу покосился, я потерял равновесие и сквозь брешь выкатился наружу.

Все звуки мгновенно стихли, только слышно было, как в клетке верещит от страха фиолетовый сверчок.

Я сел на полу и наконец разглядел обстановку. Плешивый держал А-мэй, А-янь замерла в шаге от него, сжимая что-то в руках. Предмет был маленьким, в догорающем свете очага от него веяло зловещим холодом.

Это был браунинг.

Плешивый обмяк, как натертая солью пиявка. А-мэй вырвалась, спрыгнула на пол, побежала ко мне и стиснула мою ногу.

– Дядя, дядя, дядя, дядя…

А-мэй все звала и звала меня, задыхаясь, меняя тон голоска и выражения личика – тут были и восторг, и злость, и удивление, и обида… Я не мог распознать, какие еще эмоции таились в этом обращении, я лишь чувствовал, что мое сердце треснуло и оттуда хлынула нежность. Я крепко ее обнял.

– А ты… ты разве… не в армии?.. – Плешивый испуганно и недоверчиво посмотрел на сваленный шкаф.

А-янь пнула в мою сторону табурет, сделала знак, чтобы я сел.

– Тебе больше не нужно прятаться, в городе новая власть, теперь правят коммунисты. Компартия рада таким, как ты, беглым.

Я сразу понял, что А-янь нарочно сообщает мне новости от Дао Ина в присутствии Плешивого.

Плешивый боязливо отворачивался от предмета в руках А-янь.

– Т-ты у-убери эту жуть, – пробормотал он, вздрагивая.

– Не попадайся мне на глаза, а не то мой кулак может ненароком на тебя наткнуться, – сказал я ему. Я старался говорить как можно тише, чтобы не тревожить А-мэй.

– Да я просто… проведать хотел… я ж ничего такого… – Плешивый уже занес над порогом ногу.

– А ну стой, – скомандовала А-янь. – Я слышала, твоя жена беременна, на четвертом месяце. Я сейчас единственная повитуха на десятки ли вокруг.

А-янь стала не спеша вытирать пистолет полой одежды, дотерла, поглядела, прищурясь, в окно, на гнездо в кроне дерева, затем повернула голову, искоса посмотрела на Плешивого.

– Когда твоя жена будет рожать – ты придешь ко мне, когда у твоего ребенка будет сыпь или нарыв – ты придешь ко мне, когда ты поранишь ногу, упадешь в горах и вывихнешь руку – ты опять-таки придешь ко мне, жизни всей твоей семьи в моих руках, – сказала А-янь. – Веди себя по-людски, если не хочешь, чтобы твой род прервался.

– За… зачем ты так… – Плешивый хватал ртом воздух, как рыба, но не мог выдавить из себя ничего связного.

Плешивый попятился, наступая на собственную тень, – он не осмеливался развернуться, боялся, что ему выстрелят в спину. Только когда он скрылся из поля зрения А-янь, я услышал, как он улепетывает сломя голову.

Дом наконец затих. В котелке над потускневшим очагом затвердевала, хрустя, поджаристая рисовая корка. А-мэй, которая весь день протряслась на заднем сиденье велосипеда А-янь, а потом еще и натерпелась страху, устало свернулась у меня на груди и заснула, хотя ее живот по-прежнему не спал, в нем урчал незаморенный червячок.

– Откуда у тебя эта штука? – Я кивнул на лежащий на столе браунинг.

– Пастор Билли оставил, – ответила А-янь.

– Это не игрушка, ребенок дома, осторожнее будь, а то еще пальнет, – сказал я.

– Я, когда куда-нибудь еду, беру его на всякий случай с собой. Дома он спрятан так, что сам черт не сыщет, – сказала А-янь.

– О пасторе Билли ничего не слышно? – осторожно спросил я.

– Он умер.

Я удивился.

– Кто тебе сказал?

– А мне не надо говорить. Был бы он жив, он бы мне