объятиями к Педрито.
– Сынок! Как ты себя чувствуешь?
– У меня сильно болит голова, – хрипло пробормотал он.
Фрисия немного отстранилась и села на матрац. Затем поднесла руку к повязке, но коснуться головы не осмелилась.
– Как ты позволил этой придурочной девчонке ударить тебя? Ты же старше и сильнее. Как это случилось?
– Не изводите его разговорами, Фрисия, – вмешался доктор Хустино. – Он перенес сотрясение мозга, и ему положен покой.
– Я… Мама, я не помню.
– Ладно… это все пустое. Ты ни о чем не волнуйся, главное сейчас – поправиться. Я сама ее выпорю. Она пожалеет, что тронула тебя, мой хороший. Удар этот ей обойдется стократно. Хочешь?
Педрито еле заметно кивнул и расплылся в жуткой улыбке, которая тут же исказилась.
– Болит, мама, очень болит го…
Он резко оборвался, глаза закатились, и его свело судорогой.
– Педрито! – воскликнула Фрисия, хватая его за плечи. – Сынок! Что с тобой?
– Отойдите, – приказал ей доктор Хустино.
Фрисия в ужасе отстранилась, думая, что сын ее умирает. Доктор Хустино тут же пустил ему кровь. Не в силах видеть его конвульсий, она, пошатываясь, поплелась к выходу. В горле пересохло, в груди сдавливало.
Выйдя на крыльцо, она сделала глубокий вдох, не давший ей потерять сознание. Прислонившись к колонне, она испустила вопль отчаяния, разнесшийся над батеем, пронзая ночь.
Тогда она ощутила первые действия настоя.
Все перед глазами исказилось, цвета стали ярче, воздух свободнее проникал в легкие. Ею овладевала нечеловеческая сила. Она чувствовала себя всемогущей. С годами она выработала дозу, отвечавшую ее требованиям, помня о том, что избыток цветов мог лишить ее жизни. Ей нравился резкий прилив энергии, эта рождавшаяся внутри мощь, побуждавшая творить зло. Теперь же ее переполняли свирепая ненависть и непреодолимое желание покончить с виновницей ее мучений.
– Коня! Быстрее!!! – приказала она Орихенесу. – Немедленно!
Орихенес тут же помчался на стойло и вскоре вернулся с двумя добрыми лошадьми. Фрисия с ловкостью амазонки оседлала свою и с остервенением ударила ее плетью по шее. Почувствовав девять впившихся в кожу крюков, лошадь задрожала и поднялась на дыбы. Но Фрисия сумела ее укротить. И галопом, в сопровождении Орихенеса понеслась в сторону бараков.
Она спешилась посреди патио; с шеи лошади капала кровь. Едва Фрисия отпустила поводья, как та, лягнув по воздуху, бросилась прочь. При виде бессмысленной боли, причиненной животному, собравшиеся по велению хозяйки на казнь рабочие пришли в ужас. В действительности Фрисия позвала наблюдать за исполнением наказания всех жителей асьенды, кроме доктора Хустино и его помощника. По другую сторону патио, напротив негров стояли белые со своими дворовыми; мужчины, женщины, дети – все ощущали неловкость: к чему было их звать на это гротескное представление?
Баси встала рядом с Паулиной и Мамитой. Позади них примостилась кормилица с Марией-Надин на руках. Та плакала: ей не дали допить вечернее молоко, и теперь ее мучил голод. Кормилица пыталась ее убаюкать, но из-за овладевшего ею беспокойства передала девочку Баси. Баси тоже не сумела ее утешить. Мамита, не в силах оторвать глаз от Фрисии, также ничем ей не помогла. Тогда на выручку пришла Паулина.
– Вставь ей в рот палец.
Баси сомневалась. Она так волновалась за Мар, что не могла уделить должного внимания безутешно плакавшему ребенку, чьи крики лишь усугубляли и без того напряженную обстановку, потому она поднесла к губам Надин мизинец, и та замолчала, принявшись с силой его сосать.
Фрисия стояла посреди патио, рядом с вбитым в землю столбом; ее взлохмаченные волосы и выкатывавшиеся из орбит глаза наводили на собравшихся ужас. Своим видом она походила на призрака.
– Ведите ее сюда! – истошно завопила она, не выпуская из рук плети.
Из толпы вышел отец Мигель и в последний раз попытался переубедить Фрисию мольбами. Он обратился к ней вполголоса, чтобы не преуменьшать в глазах рабочих хозяйку и не распалять ее еще больше.
– Ради всего святого, Фрисия. Не надо. Разве вы не видите общих настроений? Разве вы не в курсе, что в нескольких точках страны вспыхнули восстания? По всей видимости, грядет новая война. Чуть переусердствуете – и нам их не остановить. У нас триста вооруженных мачете разгневанных душ. Ради Бога, опомнитесь.
– И я разгневана! И у меня есть оружие! Кто шелохнется – стреляйте! – крикнула она служащим. Затем снова обратилась к отцу Мигелю. – Мой сын при смерти, отец. Мне нечего терять. Я, может, тоже умру этой ночью, но заберу с собой в ад и эту проклятую девчонку. Уйдите с глаз долой.
Отец Мигель с секунду помешкал, но угрожающий взгляд Фрисии, полный уродства, заставил его отступить. Обернувшись, он увидел Диего, тащившего за волосы Солиту, и из груди его вырвался стон; губы его зашевелились в молитве, глаза заблестели.
Солита кричала, стараясь вырваться из железной хватки Диего, тянувшего ее к центру патио. Когда она поравнялась с ним, отец Мигель, заметив ее опухшее лицо и изодранные, грязные одежды, перекрестился. Диего посадил ее у столба на колени. Связал ей руки. Солита в ужасе озиралась по сторонам, и кричала, и плакала, и умоляла, но никто, казалось, вступаться за нее не собирался.
– Пресвятая Богородица, – прошептала Баси, не в силах оторвать от нее глаз.
Мамита задрожала. Паулина вцепилась ей в руку, чтобы не упасть в обморок. Ничего хорошего это не сулило, и последствия предугадать было невозможно.
Манса стоял перед рабочими, расправив плечи; лицо его исказилось жестокостью. Диего разорвал пополам платье на спине Солиты. Она осталась перед всеми в одних грязных, мокрых шелковых панталонах.
Застланными местью глазами Фрисия не видела ничего, кроме клочка этой крошечной обнаженной плоти, которую вот-вот растерзает и на которую обрушит всю переполнявшую ее ненависть.
Она крепко сжала рукоять плети. Солита хотела закричать еще громче, но голос ее сорвался. Манса посмотрел в глаза стоявшему напротив бригадиру, целившемуся в него из ружья. Он был юн, и Манса прочел в его взгляде нежелание стрелять в него, не будь на то крайней необходимости.
– Хозяйка! – крикнул Манса, и голос его раздался поверх стоявшего гула. Фрисия отыскала его взглядом. – Если ударите девчухку плетью, мы поднимем мачете, но не тростник рубить. А потом подожжем асьенду.
По толпе пробежал ропот изумления; послышались приглушенные вздохи; кто-то осенял себя крестным знамением; пусть сложившаяся ситуация и была уже сама по себе исключительной, до сих пор ничто не предвещало беды. Не в первый раз наказывали рабочего. Однако угроза старого мангдинга, в котором большинство видело предводителя бараков, прозвучала слишком правдоподобно.
Окутанные темнотой женщины, опасаясь приступа зверства, схватили своих детей и начали расходиться. Вооруженные служащие и всадники нерешительно переглянулись, понимая, что находились в меньшинстве. Еще